«Уцелевший» и другие повести

– Убить ведь я даже себя тогда хотел, Вань – уби-ить… – виновато улыбнулся, на меня посмотрел. – Головой о стены бился, проклятья смертельные на себя насылал – да только что я с собой сделать могу?.. – И знаешь, Вань, нашло тогда на меня озаренье. Понял я, что свобода – она во мне. Во мне самом, понимаешь? Ведь чем жизнь моя в каморке той отличалась от моей старой? Ну, да, убивал я помногу раньше, людей морил, что было дури. Да только толку-то что с того, Вань? Было ль мне веселей от того аль счастливей? Не-ет, – назидательно сам ответил. – Ведь в камень, Вань – в камень царства целые обращал ради самодурства своего! На девок пригожих, Вань, кожу лягушачью надевал. И ради чего? Чего ведь я, Вань, только не творил… А зачем? – Видать, на своего конька Кощей сел.

– И как понял я, Вань, что свобода – она во мне самом, сразу мне легче стало. Будто гора с плеч. Начал я тогда небушку синему в окошке камеры радоваться, стрижикам малым, что по утрам, в небе летая, чирикали да на окошко ко мне садились. Подкармливал я ведь их даже, Вань! – рот большой расплыл в улыбке, морщины разгладил на черепе загорелом, во рту зубов мало. – Сам недоедал, а им хлебушко крошил…

– Возрадовался я тогда миру этому, Вань, возликовал. Стал жить с улыбкой на устах. Мир этот полюбил да познать его захотел. Книг стал просить в темницу – любых, что достать могли. Много я тогда перечел, Вань. Разной я теперь премудрости обучился да знаниями многими обладаю, но боле всего люба мне стала мудрость та, что сама мне в темнице открылась – про свободу мою. Нашел я ей потом повторение в книге одной заморской. Про воду в ней еще говорилось да про лотосы – ну, кувшинки по-нашему. Оттого, Вань, я их и полюбил и на замке своем начертал.

Опять ушел в себя старик, улыбку на губах на тонких забыл. Подождал я немного, но, чую, надолго он так может.

– А как же ты, дедушка, из темницы выбрался?

Поднял на меня глаза Кощей, будто из омута не торопясь всплыл.

– Как из темницы выбрался? А это, Вань, захотелось мне меж тем раздолья. В книге одной мудреной я вычитал – и как уж ее надсмотрщики просмотрели? – что коль выпить три ведра воды, то силы твои втрое вырастут. Сказался я тогда сильно больным да и попросил водицы поболе. Выпил я те три ведра, Вань, и правда почуял, что сила моя втрое взросла. Ты не смотри, что стар я и хил – обхватил я двенадцать цепей тех, что удерживали меня, да и порвал их, что твои паутинки, дверь ненавистную выбил да из каморки своей и выпрыгнул. Вот только не сразу я, Вань, сообразил, как мне от охраны-то дюжей да числом великой утечь. Ну, и давай я метаться туда и сюда. Чую, окружают меня. Сейчас, думаю, в камору мою меня сызнова упрячут, и не будет мне выхода с ней уж до конца времен. Вдруг слышу, будто окликнул меня кто сзади. Обернулся – дверь там; видать, в такую же каморку, как у меня. «Освободи меня, старик – службу добрую я тебе сослужу!» – из-за двери той слышу. Что делать? Выбил я ту дверь, а за ней коняга добрый стоит, как и я, цепями прикованный, копытами в пол бьет. Сорвал я с него кандалы, а он мне и говорит: «Ну, прыгай теперь на меня!» Только залез я на него, как полыхнет у него из ноздрей пламя, как вдарит дым из ушей да как брызнут искры из-под копыт! Встрепенулся коняга мой да как давай по башне скакать да стражников копытами давить. Увидал коняга опосля того окно открытое, расскакался да и сиганул вместе со мной в то окно. Ну, думаю, убьемся сейчас оземь, ан нет – взлетел мой дружок да и понес меня прямо к дому моему…

– Сивка-бурка то был, Вань! – подобрел старый, лыбится, довольный. – Его Иван Соснович, подлюка, – за то, что правду ему в глаза всегда говорил, не боялся ничего – как и меня в темницу упрятал. А Сивка-то, Вань – он уж больно того не любит. Натура у него, понимаешь, такая, своевольная. Первым делом, как ко мне прилетели, велел он мне выпить с ним из одной чаши – ну, что, мол, теперь я за него в ответе, а он мне служит. Так уж у них, у коньков этих, водится. И так до сих пор у меня и живет, Вань! Конюшни те ты видел – его всё! И пою его, как полагается у коней богатырских, не водой, а хмельною сытой. Любим мы с ним поболтать вечерами о том, о сем. Только тяжело ведь с ним: он, как бы тебе сказать, своевольный очень да себе на уме. А умок у него остёр – ох, остёр, Вань, любой бы позавидовал! Ну и, Вань, вздорим мы с ним часто. Сейчас вот тоже…

– Да ты, коль, говоришь, спешить тебе надо, возьми конька-то моего! – раздобрел старик, разохотился. А сам в глаза заглядывает – рад ли буду подарку. Подарку-то, может, и рад буду, да только как он узнал, что спешу я сильно?

– Ох, дедушка, спасибо! Ведь не успею – головы мне не сносить! – говорю, а сам думаю: и правда на коньке-то летающем сподручнее будет. Только не сбросит ли он меня, с выси-то поднебесной, коль что не так скажу ему: конек, видать, и правда своенравный.

– Да пойдем, пойдем, не бойся, с Сивкой тебя моим познакомлю! – оживился Кощей, вспорхнул костьми в халате, рукой жилистой меня схватил да за собой потянул.