«Уцелевший» и другие повести

– Мой барин до делу, долго его еще не будет. Я уж тебя сама приму. Ты ведь барин, так? Да вижу, что так, правильно моя Агафья сказала. Только уж молод ты больно… – опять этот ее смех детский, озорной.

– Барин мой надолго. По делам всё. Подолгу его не вижу. Купец он у меня. Товары разные поставляет для Владимира да бояр его, да богатырей… – Грустно сказала, будто ей радости от того никакой. – А меня Василисой звать. Когда-то Премудрой прозывали – может, слыхал… – грустно засмеялась, на меня взгля́нула.

Да неужто ж это и правда Василиса Премудрая? Говорили, будто б было ей всего четырнадцать годов от роду, а к ней уж сам Владимир ездил советоваться по делам по разным. Да только прибавляли, что посмеялась она над ним в какой-то раз аль запозорила его в чем-то, и ездить он к ней с тех пор перестал да и другим дорогу заказал. А кто ж есть ее муж тогда? Купец какой… Ничто про то не знаю.

– Да ты не смотри, что я тебя в горнице своей принимаю. Есть и светлица для того… Да только лучше нам здесь с тобой будет… – на меня взглянула. – А тебя́ как звать? – Сказал. – У нас ведь тут, Иван, все по-простому сейчас… Ну, да ладно. Сейчас Агафье скажу, чтоб на стол собирала. Прямо тут и будем. Сама что-то захотела…

В баню меня отвели, в чистое дали переодеться, а все равно будто неприкаянный я в ихнем тереме. Походил, палаты просторные посмотрел. К ней обратно захотелось. Благо, она сама позвала.

– А чего клубок из рук не выпускаешь? Боишься, украдет кто? – смеется, на меня в зеркало глядя. Ради меня одного и сарафан переменила: темно-синий теперь, каменьями самоцветными мелкими усыпан. – Слыхала я, последний раз он у Лешего был. Долго, выходит, Лесун его у себя держал. Чем же ты старика так разбередил, а? – взглянула опять, посмеивается. – Али это не тот клубок, и ты связать чего хотел?

Ох, и остра она на язык! Да только не обидно мне от ее слов вовсе, только еще сильней к ней тянет.

– Да, – говорю, – непростой клубок.

– И куда он тебя ведет? – спрашивает.

Помялся я.

– Смысл жизни ищу.

Обернулась уважительно.

– А чего это я тебя не потчую, будто какая я… – В ладоши хлопнула: – Агафья!

Девка вошла.

– Принеси нам яств да вина поболе: я сегодня и сама буду.

…Ночь синяя в окне, как сарафан ее вышитый, звезды яркие. Светлячки громкие уютно там. Запахи чувствовать начал. Она всё, не иначе. Женщиной от нее пахнет – чую, родной такой – аж до дрожи.

– А ты на Николушку похож. Да, похож… Братец у меня был старший. Мало кто про это знает. Годов ему было тогда чуть поменьше, чем тебе сейчас… – Вино, видать, на нее действует. Чего это она вспоминает? – Побили его в драке в уличной. Подло побили, со спины. Николушка – он ведь хороший был. Любила я его больше, чем себя самоё. Ласковый был. И умный. И хороший… – совсем уж по-бабьи всхлипнула. – Говорят, что с тех пор я и перестала быть Василисой Премудрой. Как отмерло во мне что-то. Да, похож ты на него чем-то… – на меня сквозь слезы смотрит. – Ох, никому я еще этого не говорила…

– А у меня сестрица померла. Младшая. – Зачем ей про то сказал, непонятно. Но плакать перестала, на меня внимательно взглянула. – Лошадь понесла и ее сбила: дорогу она переходила да задумалась. Обычный такой тогда день был, жарко, липень. Спал я, меня разбудили…

Успокоилась она, пока я это рассказывал, в себя вернулась.

– Всегда она для меня была юродивой что ли какой. Простая что ли совсем, до тошноты. Последнее с себя могла снять и другому отдать. И на отца слишком была похожа. И любила его. Ну, и он любил ее так, как никого. Он же совсем, поди, за свою жизнь никого не любил… Плакал он над ней там, в пыли, прямо на дороге. Так весь, с лицом мокрым и в пыли, к ним на двор, чья лошадь была, с топором и пришел. Лошадь эту при всех прямо молча и зарубил. Никто и сообразить ничего не успел. Окликнули только, когда уж в дом пошел. Скрутили, топор отняли. Судить его хотели потом – ну, за то, что лошадь зарубил да и хозяина, по всему видать, хотел, да только он, когда опомнился, сам к хозяину той лошади пришел да на коленках у него прощения просил. Да все плакал, говорят, плакал, остановиться не мог. Ну, и решили его не судить… А меня она еще больше любила… – Слезы застарелые к горлу поднимаются, только я уж их такие привык гнать.

Ничего она на это не сказала, только еще дольше на меня посмотрела.

– А почему ты про батьку своего так – ну, с неприязнью, что ли, – говоришь?

– Не знаю. Не люблю я его. Черный он, страшный. Всю жизнь мне запоганил. Всю жизнь я ему пытался что-то доказать, а ему на меня наплевать. С самого детства был самым умным, самым красивым у нас. Чего ему еще? Только мать одна меня и любила. Женщин всех ненавидеть стал. Кого любил – тех и отталкивал. Измывался над ними… Была там у нас одна… Извел ее вконец, а сам смеялся… Многие меня любили, было, что и я кого… Не любили там меня у нас за это. Бить много раз хотели, – ухмыльнулся криво, – а все больше просто не разговаривали.