«Уцелевший» и другие повести

– А может, Иван, старая просто стала. Может, и правда слетать надо, проведать чудил тех старых. Ведь не долечу боюсь, Вань. Годы уж, вишь, не те… Ступу опять же смотреть надо, а то сверзюсь на ней, до них не долетев.

– Ждут они тебя, бабушка, скучают. Плохо им там одним, тоскливо.

Помолчали.

– А отчего, бабушка, тебя все так боятся? – говорю, лишь бы что сказать. – Говорят, ты страшная, людей, как цыплят, ешь, а ты, вроде, совсем и не страшная… – на нее доверчиво смотрю.

– Давно это было, внучок. Тебя еще тогда не было – да и никого, про кого ты слышал, не было – жрицей я была. Жертвы мы, внучок, тогда Солнцу приносили. Совсем тогда другое время было, тебе и не понять. А потом ушло то. Стало, как сейчас. – Помолчала. – Басни все это да бредни, что мальцов я на лопату сажаю да жарю. Было дело, проверяла я мальчиков на мужчин огнем, да только когда это было? Батька Солнце тогда так этого хотел. Другим он был, чловяк ты мой, другим тогда… – Покачиваться сидя начала. – Ведь я что думаю? Раз даже Батька меняется, то чего уж нам на жизнь пенять? – вроде как, меня спросила, а сама меня даже не видит.

– Ну, да ладно, внучок, что было, то было. Ты иди себе дальше. Путь у тебя, знаю, нелегкий. Что в ночь отправляю, так ты не боись, ничего с тобой дурного не случится: мертвечины как ты отведал, так никто к тебе боле и на шаг не подойдет.

– Прощай, бабушка… – на пороге стою, переминаюсь, – не поминай лихом.

– Иди, внучок, иди. Путь у тебя для чловяка великий.

– А, это еще, бабушка!.. – сам своего нахальства испугался.

– Чего еще?

– Дай гребень свой.

– Чего? Гребень? На кой он тебе? – ртом зашамкала.

– Да Василиса Прекрасная у тебя просила, бабушка… Коль не откажешь…

Подгребла ко мне старуха, в глаза мне глянула.

– Василиске, говоришь? – постояла, будто никуда не торопясь прямо при мне без торопки взвешивать стала. Добротно помолчала. – Ну, бери. Коль на радость он ей придется… – сызнова закашляла, засмеялась нехорошо. На полке рукой пошарила, протянула мне гребень. Сама, видать, расчесывалась часто: пользованый гребень, блестит кость. «Чья та кость, еще бы знать…» – мелькнуло в голове, пока в мешок его убирал.

Хотел, было, еще что сказать, да не нашелся. Рукой махнул, сиганул вниз (на ножищи куриные покосился – ничего, стоят, переминаются, угрозы не дают), по тропинке заросшей вперед в ночи потопал. Потом вспомнил кое-чего, повернулся да стал быстро пятиться, оглядываясь: мало ли что, колдунья все-таки.

Синяя тут ночь, синяя. Луна большая, толстая, желтая – будто наелась чего. Иду по тропке еле заметной, заросшей давным-давно – хоть бы шорох какой рядом: все живое, видать, и впрямь от меня хоронится. Деревья большие, сукастые, дуплистые; может, и правда нет у нас таких, а может, просто в ночи кажется. В дупле одном и переночевал. Края дупла будто подмерли от чего – наутро заметил, как вылазил.

Терем этот как весь их город чужой насквозь пройти стоял. Хотел сначала в городе самом на ночлег прибиться, но что-то говорило, что за городом лучше. Так и вышло.

Терем на обочине стоял, за деревьями. Тянуло к нему. Ну, и подошел, и постучал. Открыла девка сенная, от солнца у меня за спиной заходящего рукой загородилась. Стою на пороге молча, тихо и спокойно мне.

– Калик перехожий? Заходи, на лавку вон садись.

Поднял ногу через высокий порог да в сени темные прохладные ступил.

– Садись на лавку, сейчас поесть принесу. – Лавка длинная, узкая, в темноту уходит. Сел, оглядываюсь. Девка ушла, юбка длинная, коса русая. Обратно скоро пришла, миску с чем-то подала. В руки взял, посмотрел, держать стал.

– Чего ж тебе надобно?

На меня будто в первый раз посмотрела. И тут, сарафан подобрав, на корточки прямо передо мной присела да в глаза мне посмотрела.

Неловко мне перед ней стало. Почуял, как женщиной от нее пахну́ло. Сам не заметил, как клубок стал в руке мять. Она взгляд на клубок бросила, потом еще раз на меня.

– Да ты барин?

Встала резко, подобралась.

– Ой, барин, вы меня простите, не признала я сразу. Вам же, поди, к барыне надо? Как доложить-то вас? – и вроде как и спросила, а сама уж по темени сеней в темноту унеслась на босых ногах. Потом услышал, как вверху по ступеням деревянным поднималась.

В этот раз ее дольше не было.

Спускалась уже бережно, чинно.

– Добро вам пожаловать. Барыня у себя на верхах, идите.

Терем просторный, основательный, лестница хорошая, крепкая. Кто-то дельно делал. Барыня неожиданная оказалась, испугала меня, выйти захотел: тонка, свежа, кожа на плечах под сарафаном открытым чиста, как у подростки, взгляд внимательный, спокойный. На меня обернулась, как к ней в горницу вошел.

– Да ты заходь, заходь, не стесняйся. – На меня по-простому смотрит, говорит. – Ничего, что я тебя на «ты»: мне Агафья сказала, молодой ты?

И засмеялась. Батька ты мой Солнце, какой же у нее смех – открытый, совсем детский, лучистый. Отпустило меня тут же. Сразу понял: легко с ней будет, как ни с кем.