Увлечь за 100 слов. С чего начинается бестселлер?

Американское издание использовало тот же дизайн обложки, но книге дали другое название. Вместо того, чтобы так же перевести на английский французское название Chanson Douce, книгу назвали «Идеальная няня». Американский издатель пояснил: «Я не хотел называть ее “Колыбельной”, потому что такое сонное название не удерживается в памяти, а моей задачей было продать как можно больше экземпляров. Мы разместили книгу в супермаркетах вроде Walmart». На передней обложке – наклейка «Бестселлер New York Times», задняя обложка по тамошней манере целиком заполнена разными текстами, в том числе блербом, похожим на тот, что в британском издании, однако более эмоциональным:

Напряжение нарастает с каждой страницей «Идеальной няни». Это пристрастное, захватывающее, смелое исследование власти, класса, расы, семейной жизни, материнства и безумия.

А теперь посмотрим на французское издание, вышедшее в Folio. Обложка, неловко об этом говорить, попросту уродливая, даже не «некрасива, но мила»: на ней ничего нет, кроме названия, автора и кадра из вышедшего накануне фильма. На задней обложке – цитата из текста книги, коротенький блерб и в самом низу, мельчайшим из всех шрифтов «Гонкуровская премия – 2016». Никаких цитат. Вот все, что мы имеем. Полная противоположность бурным похвалам, которые мы видим на американском издании. Это просто упущение или намеренный ход? Означает это большее или меньшее уважение к читателю?

Эти крайности очень красноречивы. Одни хотят дать как можно больше – и, возможно, даже слишком усердствуют, другие еле-еле заставляют себя продать книгу. Возможно, это в каком-то смысле слишком уж наивные клише, но для меня как копирайтера они имеют значение[300]. Блербы, которые мы читаем на обложках, не только имеют свою собственную историю и отвечают на наши читательские пожелания – или пожелания таких читателей, какими мы хотели бы быть. Они также неразрывно связывают нас с создавшими их литературными культурами.

Каламбур – вот кто победил [301]

От издательства «Лайвбук»: в издании книги на русском языке эта глава, скорее, предназначена для тех, кто знает английский язык, поскольку речь в ней идет о том, что в старых переводах обозначали как «непереводимую игру слов». Что ж, проверьте свой английский!

Я люблю каламбуры, вы это, наверное, уже поняли. Просто послушайте меня! Я понимаю, что каламбуры – своего рода лингвистический Marmite[302], кто-то считает его низшей формой юмора[303], кто-то – высшей формой литературы[304]. Но в лучших своих проявлениях они многое могут рассказать нам и о языке, и о нас самих. Подобно другим видам словесной игры или украшений, пользоваться ими надо умеренно – и в любом случае они должны быть качественными. Кингсли Эмис отмечал: «Каламбуры бывают хорошие, плохие или никакие, и этого не понимают только те, у кого не хватает ума их придумывать».

Я вот думаю: а не имел ли он в виду под хорошими каламбурами такие перлы, как те, что придумывала Дороти Паркер: It serves me right for putting all my eggs in one bastard или I’d rather have a bottle in front of me than a frontal lobotomy. Или, может, принадлежащую Квентину Криспу фразу I became one of the stately homos of England? Такая горькая двусмысленность – результат опыта. Лучшие каламбуры смущают, их источник темен, вроде того каламбура, который я обнаружила в блербе к книге «Смотрите, кто вернулся» – сатирическом немецком романе о воскресшем Гитлере: He’s back. And he’s führious.