«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Однако вне зависимости от нюансов его использования, по сути, джихад – это образная концепция противостояния и борьбы, как правило, мирная и отсылающая к вечной борьбе добра и зла в душе каждого человека, но также изобилующая в риторике склонных к насилию религиозных активистов равно в авраамических и прочих религиях. Призывая своих сторонников к действию, воинствующий сикхский лидер Джарнаил Сингх Бхиндранвале упоминал «противоборство… за нашу веру, за сикхский народ, за угнетенных»[406]. На персональном уровне это конфликт между верой и неверием; на социальном – между истиной и нечестием. В Индии приверженцы «Бхаратия джаната парти» обращались к образам великих эпических битв из Махабхараты и Рамаяны. В Мьянме Ашин Виратху воображал, будто сражается за бирманский буддизм, а предводитель буддийского синкретического движения «Аум Синрикё» мыслил войну на пределе – глобальную битву, которая превзойдет обе мировые войны своей необузданной дикостью и разрушительной мощью[407].

Эти практически вездесущие образы войны, которые массово использовались воинствующими религиозными группами в начале XXI века, крайне важны для концепции религии и насилия, которой будет посвящена оставшаяся часть книги. В этой и следующей главах мы увидим, как вокруг понятия космической войны выстраивается сценарий, который воинствующие религиозные активисты затем разыгрывают в своих насильственных перформансах и который при этом связан с понятиями завоевания и неудачи, мученичества и жертвоприношения. В главе 10 мы посмотрим, как насилие может встраиваться в более широкую систему обоснования, а именно усиления на личном и социальном уровнях. В заключительной главе мы исследуем, как образы борьбы помогли религии стать проводником чести и легитимации, таким образом повышая роль религии как поддерживающей общественную жизнь идеологии упорядочивания.

Грандиозные сценарии

Стоит присмотреться к понятию войны поближе, как сталкиваешься с идеей абсолютной дихотомической оппозиции. Дело не просто в различии мнений или состязании с оппонентом на равных. В конце концов, едва ли военные действия помогают проговорить и осмыслить какие-либо различия. Война предполагает противоборство по принципу «всё или ничего» и ведется с врагом, которого надлежит уничтожить. Компромиссы немыслимы. Поразительнее всего в таком боевом настрое – твердокаменная уверенность в своей позиции и готовность ее отстаивать либо навязывать другим до конца.

Подобная уверенность какой-либо стороны, если мы ей симпатизируем, может рассматриваться как благородная, если же нет – как опасная, но, так или иначе, рациональности в ней ни на гран. При разрешении конфликтов первое правило – быть готовым принять, что и в вашей позиции, а не только в позиции оппонента, также могут быть изъяны. Если ставить себе целью поладить с другими людьми и не скатиться в насилие, такой подход – единственно разумный[408].

Но что если кто-нибудь такой цели себе не ставит? Воинственная позиция фундаментальным образом противоречит компромиссу и взаимопониманию, и если такую негибкую задиристую позицию занимают в самом начале спора – встает вопрос, зачем это нужно. Враждебность предполагает, что ее носитель разуверился в возможности компромисса или – с равной вероятностью – что благополучное разрешение конфликта не является его первоочередной задачей. И в самом деле, если кто-либо ищет не гармонии, а усиления через насилие, находиться в состоянии войны – вполне в его интересах. В такого рода случаях война становится не только контекстом, но и обоснованием для насилия; война объясняет насильственное поведение. Это верно даже в том случае, если послужившие поводом для конфликта земные противоречия явно не стоят подобной ожесточенности.

Именно этим объясняется, почему для наблюдателей за пределами совершающих теракты движений их поступки – такая загадка, тогда как для тех, кто к ним принадлежит, они кристально ясны. Многие европейцы озабочены массовым наплывом в их страны иммигрантов-неевропейцев; даже в Скандинавии, где мигрантов обычно принимали с раскрытыми объятиями, в отношении новоприбывших – особенно с Ближнего Востока – наблюдалось растущее недовольство со стороны «правых» кругов. Эти новые мигранты были носителями чуждых белым европейцам-христианам языка, религии и культуры – и потому их зачастую недолюбливали и боялись. Но мало какому европейцу пришло бы в голову считать их адским злом или убивать либеральных политиков, пустивших мигрантов в страну исходя из идеала мультикультурного общества.