«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Идея войны не сводится к какому-то одному отношению; в конечном счете это мировоззрение и заявка на власть. Жить в состоянии войны – значит жить в мире, где люди знают, кто они такие, почему страдают, чья рука сдавливает им горло и какой ценой они-таки выстояли. Концепция войны целиком обусловливает космологию, историю, эсхатологию, она дает бразды политического контроля. Однако (и это, может быть, самое важное) она позволяет надеяться на победу и предоставляет средства для ее достижения. В образах космической войны этот превосходящий любые земные ограничения победоносный триумф – величайший момент социального и личного преображения. От таких ожиданий нельзя просто взять и отказаться. Остаться без таким образом понятой войны – значит практически лишиться надежды.

Символическая война

Множество молодых добровольцев ИГИЛ со всего света описывали присоединение к его армии как пьянящий, важнейший момент в их жизни. Игиловской образ апокалиптической космической войны сделал для них предельно ясными и мир в целом, и собственную их роль. Схожее возбуждение испытывали и те, кто вступал в ряды еврейских, христианских и прочих групп.

«Это был самый потрясающий опыт в моей жизни», – заявлял, объясняя свою первоначальную реакцию на теорию космической войны «идентичников», христианский активист Ричард Батлер. «Со всех сторон будто стали включаться прожекторы – бам, бам, бам!»[427] По словам Батлера, знание, что «вот уже более шести тысяч лет продолжается война между сынами Каина и детьми Божьими», оказало на него катартическое действие, раскрыв, «кто мы такие, откуда пришли и что здесь делаем». Эта эпифания стала для него «величайшим потрясением» в жизни, и с тех пор, по его словам, «он обрел свое призвание».

«Вот оно, наконец-то!» – в схожей манере восклицал Денвер Парментер, вспоминая о том, как открыл для себя учение «Христианской идентичности». Образ длящейся испокон веков брани подтолкнул его вдруг, по его словам, к осознанию, «что все вокруг неправильно», и объяснил, почему это так[428]. Этот грандиозный сценарий сообщил ему видение мира, в котором тот мог участвовать, и позволил не только понять собственную судьбу, но и взять ее в свои руки. Подобно обрядам в тех или иных религиозных традициях, война – это партиципаторная драма, которая воплощает – вместе с тем объясняя – глубочайшие аспекты жизни. Это делает ее весьма привлекательной для людей вроде Парментера или добровольцев ИГИЛ, которые не только запутались в собственных жизнях, но и ощущали, что борются с какой-то невидимой силой. Соучаствуя в заговоре с целью убийства еврейского радиоведущего, которого сам Парментер и его коллеги из «Идентичности» считали посланником Сатаны, он мог внести в это противостояние личный вклад.

Между идеей войны и религией всегда существовала зловещая и тесная связь. История наполнена конфликтами откровенно религиозного характера – это Крестовые походы, исламские завоевания и религиозные войны, что господствовали в политике Франции XVI века. Несмотря на то что их принято было считать скорее войнами во имя религии, а не войнами в соответствии с религией, историк Натали Земон Дэвис в своем исследовании религиозных восстаний во Франции XVI века обратила внимание на то, что назвала «обрядами насилия»: это «репертуар практик, заимствованных из библейских текстов, литургии, поведения властей предержащих или популярных народных традиций, цель которых – очистить религиозное сообщество и унизить врага, лишив его силы». Насилие, как пишет Дэвис, «направлялось на конкретные цели и полагалось на репертуар традиционных наказаний и средств уничтожения»[429]. Поэтому, отмечает автор, «даже самые экстремальные способы надругательств над мертвыми телами – когда их протаскивали по улицам, бросали собакам, отрезали гениталии и затем издевательски выставляли напоказ – и осквернение объектов культа» были отмечены, по ее словам, «извращенной связью» с чисто религиозными идеями скверны и очищения, ереси и богохульства[430].

Подобные же «обряды насилия» на материале религиозных восстаний в Южной Азии описывает антрополог Стэнли Тамбайя[431]. В ряде случаев толпа хватала невинных прохожих и сжигала их заживо – и, как пишет Тамбайя, эти леденящие кровь убийства беззащитных и насмерть перепуганных жертв совершались на ритуальный манер как «издевательство над практикой добровольного самосожжения или обрядом посмертной кремации»[432].

Неким зловещим образом описанные у Дэвис и Тамбайя беспорядки были религиозным действом. Учитывая же выдающуюся роль в религиозном словаре – традиционном или современном – военной риторики, этот тезис можно перевернуть с ног на голову и сказать, что религиозное действо часто требует от своих участников обращаться к воинственным образам. Можно даже предположить, что одна из важнейших задач религии – преподать заместительный опыт войны, пусть ее зачастую и представляют как происходящую в духовном плане.