«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

В конечном же счете главный противник во всех этих битвах – самый хаотический из всех аспектов реальности: смерть. Большинство исследователей согласны между собой, что религиозное воображение в значительной мере строится вокруг представлений о некой загробной жизни и преодоления человеческой хрупкой и искаженной природы – которая зачастую символизируется ритуалами, где требуется избегать осквернения. Представление о воскресении мертвых в иудаизме или о рае и аде в христианстве и исламе, католическая концепция чистилища, буддийская идея уровней сознания (и небесных чертогов – в традиции махаяны) или индуистская теория циклов кармического перерождения – это способы укрыться от общеизвестного факта: все мы рано или поздно умрем. Считается, что еврейские и индуистские ритуалы по предотвращению осквернения даже отсрочивают телесное гниение и распад. Все это складывается в общую картину, которую Эрнест Беккер обозначал как «отрицание смерти» в религии[441].

Соглашаясь с Беккером, я больше поражаюсь тому, как религия использует символы насилия не только чтобы отрицать смерть как таковую, но и чтоб контролировать все напрямую с ней связанное: хаос, разрушение и тление. Обращаясь к воинственным образам и затем их «обуздывая», религия символически контролирует не только насилие, но и превратность жизни в целом. В этом отношении любопытно, что современное английское слово «war» этимологически восходит к староанглийскому werre (и старофранцузскому guerre), означающему «путаницу», «разлад» или «борьбу», а в глагольной форме включает также смысл обращения в эти состояния путаницы и разлада. Поэтому война, что подтвердил бы любой солдат, участвовавший в настоящем сражении, – это предельный хаос.

Следовательно, когда религиозные культуры изображают войну как нечто хорошо знакомое и находящееся под контролем, тем самым они почти что на космологическом уровне воспроизводят превосходство порядка над хаосом. На витражах великих европейских соборов Христос изображен королем, который восстает из могилы подобно победоносному военачальнику в битве, – и в этом их творцы обращались к фундаментальной истине христианства и любой другой религиозной традиции: религии утверждают первичность порядка, требующего покорить смерть, насилие и прочие формы неупорядоченности.

Ирония этих кровавых символов – в том, что вера неизменно стремится к миру, но чтобы убедительно изобразить состояние гармонии, религии приходится подчеркивать дисгармонию – и свое умение ее сдерживать. Религии приходится иметь дело с насилием не потому, что оно непокорно и нуждается в крепкой узде, а поскольку в качестве предельного утверждения осмысленности религия должна постулировать первичность смысла пред лицом хаоса. Исходя из этого, религия неизменно восстанавливала порядок и считалась жизнеутверждающей силой, даже притом, что в некоторых случаях дозволяет эту жизнь отнимать. К примеру, героическая жертва добровольно принявшего мучительную смерть Иисуса расценивалась верующими как всеохватное искупление для всего человечества, склонившее чашу весов в схватке добра со злом и приведшее к торжеству порядка.

Поскольку религиозные образы – по сути, механизмы, посредством которых мир и порядок покоряют насилие и хаос, понятно, что насилие изображается в религии как находящееся «на коротком поводке» – в обстановке обыденности, когда «тело Христово» поедается в ходе христианского таинства Евхаристии, или не вполне осознанно, когда христиане распевают песнопения о крови и битвах. Молящийся вкушает кровь евхаристического вина, и та сливается с живой тканью, принося с собой новую жизнь. Схожая нейтрализующая трансформация происходит и в песнопениях, которые поглощаются через слух. Насилие, как объясняется в христианской теологии, было обуздано во Христе. Он умер, чтобы победить смерть, и через принятие его жертвенной крови верующие в него могут уберечься от наказания столь же лютого, сколь и перенесенные им страдания.