«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Сопротивление бесчестию с помощью воинственного благочестия – мотив, красной нитью проходящий через множество случаев религиозного насилия в последние десятилетия двадцатого века и первые – двадцать первого. Доктор Барух Гольдштейн пошел на убийство невинных мусульман в Пещере Патриархов в Хевроне якобы из‐за чувства, что евреев подвергли бесчестью. Схожее чувство гордости просвечивает и в нервной браваде хамасовских смертников на видео, сделанных в ночь перед миссией, и в твитах молодых добровольцев на пути в Сирию, где они, скорее всего, отдадут свои жизни в бою. Завербованный в ИГИЛ по интернету британский подросток заявлял, что ему больно за то, как обращаются с бангладешской мусульманской общиной в его стране, и что он охотно покинул Великобританию с намерением примкнуть к ИГИЛ. В итоге же он оказался в тренировочном лагере в Сирии, где признался, что тоскует по родителям, – как он писал, «мы все тут скучаем по маме», – но присовокупил, что «останется и будет сражаться до победы халифата или собственной гибели»[519]. Подобная же бравада характерна для многих юных сикхских бойцов в Индии: в разговоре со мной они заявляли, что в борьбе хотят принести славу общине и что их бесит, когда власти не относятся к ним всерьез[520]. Как сообщил мне один из его бывших учеников, в Японии Сёко Асахара хотел быть не просто «как король», но и «как сам Христос»[521]. Ашин Виратху же говорил, что полагает себя рупором широких буддийских масс[522].

Во всех этих случаях вовлеченность в насилие придавала ощущение силы – и притом диспропорционально мощное по сравнению с тем, чего этим насилием удавалось достичь. Поэтому я описываю его как «символическое усиление». Называя его символическим, я вовсе не отказываю этому усилению в реальности. В конце концов, ощущение силы по большей части зависит от восприятия, и во множестве случаев влияние этой полученной активистами силы на их общины, их отношения и на них самих, равно как и на представителей власти, которые начинали их опасаться и боязливо уважать, было самым что ни на есть реальным. Однако же символические исполнения насилия – перформативное насилие, как я его обозначил ранее, – усиливает по-особенному, поскольку лишь изредка ведет к захвату территорий или созданию армии в обычном понимании военного успеха. Для большинства этих донкихотствующих бойцов величайший успех заключен в самой битве и пьянящей уверенности, что они – солдаты и борются за великое, даже если в обыкновенном военном понимании они проигрывают те битвы, выиграть в которых зачастую вообще невозможно.

Усиление для мужчин-маргиналов

За всеми гражданами-бойцами его великих сражений общество закрепляет приемлемую – и даже героическую – социальную роль и моральный карт-бланш на убийство; они ведь солдаты. Именно так, по очевидным причинам, видят себя и многие члены радикальных религиозных движений. Последователи ИГИЛ, даже если никогда не участвовали в реальном бою, часто называют себя моджахедами – буквально «воинами, ведущими джихад». Шейх Абдель Рахман называл себя «солдатом и верным слугой Аллаха»[523]. Преподобный Майкл Брей, когда-то учившийся в военно-морской академии в Аннаполисе, но так и не окончивший подготовку, полагал себя «воином Христовым»[524]. Никогда не служившему в армии Андерсу Брейвику нравилось выкладывать в сеть фотографии, где он в военной форме. Бывший сотрудник «Арийской нации» говорил, что в движение его привлекли флаги, парады и униформа[525].