Узники Страха

— И вот там… — она перевела дыхание, явно стараясь справиться с охватившим ее волнением, и долго молчали, явно вслушиваясь в звуки какой-то далекой музыки и в то же время страдая от нее, потом тихо продолжила. И вот там, в тот вечер, когда я услышала твое пение при свете Луны, под огромным ночным небом, когда увидела ту чудную головку, будто сказочно возникшую из лунных бликов и звуков твоих песен… Я, поверишь ли, в первый раз в жизни позавидовала простым прядильщицам и ткачихам.

— Позавидовала этим несчастным? В чем же?

— В том хотя бы, что каждая из них могла в тот вечер свободно подойти к тебе, выразить свой восторг, даже обнять тебя, пригласить к себе в гости, а я… Я даже сейчас, наедине с тобой, должна следить, чтобы не сказать лишнего слова, не выразить свое собственное, идущее от сердца мнение о твоем концерте, не признаться, как много пережила в эти последние дни… — голос ее прервался. Она вскинула на Артема ставшими вдруг беспомощными, полными горечи глаза и глотнула слезы.

Острое чувство жалости кольнуло Артема. Он склонился к столу и осторожно накрыл ладонью маленькую руку О-Стелли. Она была холодна, как лед. Он легонько погладил ее кончиками пальнем:

— О-Стелли…

— Что, Артем? — Ее лицо выражало теперь полное смятение. В глубине глаз затаилось что-то похожее на страх и боль. Ее рука чуть дрогнула и покорно затихла под его ладонью. И он готов был уже покрыть поцелуями эту слабенькую, так доверчиво покорившуюся ему руку. Но в памяти вновь всплыл хищный оскал надсмотрщика и его огромный кулачище, занесенный над головой беззащитной женщины, всплыл, как символ Системы, символ могущества Мудрейших. И он только сказал:

— О-Стелли, что связывает тебя? Что не дает тебе быть самой собой?

Она отняла руку и вмиг словно окаменела:

— Что связывает меня? Что же, я скажу тебе… — медленно будто через силу произнесла она, чеканя каждое слово. — Я связана Великим заветом. Да, есть у нас такой молох — Великий завет…

— Великий завет? Я слышал о нем. Но ведь он, кажется, обязателен для всех мужчин и женщин общины?

— Да. Но никто из них, этих мужчин и женщин, ни знает, что это такое. А я знаю. Обязана знать! И не только знать, но и подчиняться ему. И не только подчиняться, но и подчинять всех своих соплеменников.

По лицу О-Стелли пробежала еле заметная усмешка:

— Когда-то я видела в этом свое высшее предназначение. Гордилась этим. Упивалась этим. И только там, в тот вечер поняла, какое это страшное несчастье — распоряжаться жизнью других, не имея права на жизнь собственную. Да, жизнь наших женщин трудна. И в тот день, день твоего концерта, они, как всегда, к вечеру валились от усталости. Но вот услышали твои песни, увидели эту созданную кем-то красоту и потянулись к тебе, потянулись к этому «Чему-то», для чего нет в нашем языке ни слова, ни понятия, что иллюзорно, как воздух, чего нельзя ни съесть, ни взять в руки, ни пощупать. Но что доставляет почему-то человеку большую радость, большее удовольствие, чем любые еда и питье. И они наслаждались этим. И благодарили тебя за это. И уходили с таким чувством, будто уносят в груди какое-то бесценное сокровище. А я… Я должна была убеждать себя, что все это абсолютно не нужно, даже вредно, ибо может расшатать предписанный Заветом порядок в общине. Более того, я должна была прекратить это безобразие. Этого требовал Великий завет, мои обязанности главы общины. Но я лишь ушла, не сказав никому ни слова. Ушла, чтобы ничего не видеть и не слышать. Ушла, чтобы в первый раз в жизни поплакать над своей судьбой…

Она опустила голову, закрыла глаза рукой:

— Ты понимаешь, наверное, что я могла бы многое еще сказать тебе. Но тот же Завет запрещает мне даже это. Вот так, Артем…

— Но это черт знает на что похоже! — взорвался тот. — Великий завет! Почему ты обязана безропотно подчиняться какому-то архаичному, невесть кем составленному завещанию? Почему не можешь сама — сама! — оценить, что в нем осталось разумного, а что давно изжило себя, как напрочь истлевшее тонкито? Кто заставляет тебя так рабски пресмыкаться перед жалким клочком бумаги?

— Кто меня заставляет?.. — она чуть помолчала. — Есть такая сила, Артем, — безжалостная, беспощадная… — она обреченно покачала головой и даже вздрогнула, как вздрагивают от внезапно нахлынувшего страха. Но тут же овладела собой, попыталась переменить тему разговора. — А ты не мог бы еще раз показать ту женскую головку. Я знала, что в древние времена у нас существовало нечто подобное. Но чтобы такое совершенство…

— Да, такой красоты я не встречал ни в одном из музеев. А главное, как ни странно, она и ты…

Щеки О-Стелли слегка порозовели от смущения:

— Ты хочешь сказать, что она и я… Что она немного похожа на меня?

— Немного похожа… Да это вылитая ты! Потому я и храню скульптурку, как самую дорогую реликвию.

— Что?.. — скорее выдохнула, чем произнесла О-Стелли. Радость, испуг, смятение, как в калейдоскопе, сменяя друг друга, пробежали по ее лицу.

— Что ты сказал, Артем?.. — повторила она еще тише.