V.

В воскресенье здесь шел дождь, оставил мне воспоминанья. От дождя они, кажется, разбухают, как докучливые цветы, чей аромат горько-сладок. Вспомненная ночь: мы были детьми, обнимались в саду над Гаванью. Шелестели азалии, пахло апельсинами, черное платьице на ней поглощало все звезды и луну; от него не отражалось ничего. Как и сама она отобрала у меня, весь мой свет. У нее рожковая мягкость моего сердца.

В итоге ссора их втянула третью сторону. Типично по-мальтийски священник, некто отец Лавин, вмешался как посредник. Он нечасто возникает в этих дневниках, неизменно безликий, больше служит контрастом своему антагонисту – Дурному Пастырю. Но он в конце концов убедил Элену вернуться к Фаусто.

Она пришла ко мне сегодня, из дыма, дождя, безмолвия. В черном, почти невидима. Всхлипывая вполне достоверно в моих слишком уж гостеприимных объятьях.

У нее будет ребенок. Днубитны, пришла мне в голову первая мысль (разумеется, пришла – на целые полсекунды – дурак). Отец сказал – мой. Она ходила к Л. на исповедь. Бог знает, что там произошло. Этот добрый пастор не может нарушить тайну исповеди. Лишь обмолвился о том, что знаем мы втроем, – ребенок этот мой, – дабы наши две души объединились пред Богом.

Вот и все с нашим планом. Маратт и Днубитна будут разочарованы.

Вот и все с их планом. К этому вопросу призвания мы еще вернемся.

От расстроенной Элены тогда Фаусто узнал о своем «сопернике»: Дурном Пастыре.

Никому не ведомо ни имя его, ни приход. Ходит лишь суеверный слух; отлучен от церкви, с Чортом путается. Живет в старой вилле за Слимой, у моря. Однажды вечером застал Э. одну на улице. Вероятно, рыскал в поисках душ. Зловещая фигура, сказала она, но рот – как у Христа. Глаза – под сенью широкополой шляпы; она разглядела только мягкие щеки, ровные зубы.

И вот никакого тебе таинственного «совращения». Священники тут в смысле престижа уступают лишь матерям. Юная девушка, само собой, почтительна и благоговеет пред одним только очерком трепещущей сутаны на улице. В последовавших расспросах выяснилось вот что:

«Было это возле церкви – нашей церкви. У длинной стены на улице, после заката, но еще светло. Он спросил, не в церковь ли я иду. Я туда не собиралась. Исповеди закончились. Не знаю, чего ради я согласилась пойти туда с ним. То не был приказ – хотя я б ему повиновалась, если б он его отдал, – но мы поднялись на горку и вошли в церковь, по боковому проходу к исповедальне.

„Ты исповедовалась?“ – спросил он.

Я заглянула снизу ему в глаза. Поначалу думала, он пьяный или marid b’mohhu[167]. Испугалась.

„Ну пойдем“. Мы зашли в исповедальню. Я тогда подумала: разве у священников нет такого права? Но рассказала ему такое, в чем бы никогда не призналась отцу Лавину. Я тогда же не знала, что это за священник, понимаешь».

А грешить для Элены Шемши доселе было функцией такой же естественной, как дышать, есть или сплетничать. По расторопном наставленьи Дурного Пастыря, однако, грех быстро принял облик злого духа: чуждый паразит, он черным слизнем присосался к ее душе.