V.

Что за чудовища. Вот ты, дитя, – что ты за чудовище? Быть может, и вовсе не то, разумеется, кое имел в виду Фаусто: возможно, он говорил о духовном наследии. Как знать – о Фаусто III и IV, et seq.[166] Но отрывок ясно показывает чарующее свойство юности: начать во здравие; а едва неадекватность оптимизма перед лицом неизбежно враждебного мира становится ему понятна – откатиться к абстракциям. Даже посреди бомбежки они абстракции. Полтора года Мальта в среднем терпела десять налетов в день. Как ему удавалось поддерживать это герметическое убежище, лишь Богу известно. В дневниках указаний не содержится. Вероятно, и оно породилось англизированной половиной Фаусто II: ибо он писал стихи. Даже в дневниках нам перепадают внезапные сдвиги от реальности к чему-то меньшему:

Пишу это при ночном налете, в заброшенной канализации. Снаружи дождь. Единственный свет – от фосфорных осветительных ракет над городом, нескольких свечей тут, бомб. Элена рядом, держит дитя, которое спит, пуская слюни ей на плечо. Вокруг битком других мальтийцев, английских госслужащих, несколько индийских купцов. Говорят мало. Дети слушают, сплошь широко распахнутые глаза, как над головой на улицах рвутся бомбы. Для них это всего лишь развлечение. Поначалу они плакали, когда их будили среди ночи. А теперь привыкли. Некоторые даже становятся близко к выходу из нашего укрытия, смотрят на ракеты и бомбы, болтают, пихаются, показывают пальцами. Странное это будет поколение. А как же наше? Она спит.

И тут же, без всякой видимой причины, вот:

О Мальта Рыцарей Святого Иоанна! Змея истории едина; какая разница, где на ее теле мы приляжем. Здесь, в этом жалком тоннеле, мы – и Рыцари, и Гяуры; мы – Лиль-Адан и его горностаевая рука, и его манипула на поле синего моря и золотого солнца, мы – м. Паризо, одинокий в своей продутой неотступными ветрами могиле в вышине над Гаванью; в битве на бастионах при Великой Осаде – оба! Мой Великий магистр, оба: смерть и жизнь, горностай и старая ткань, благородные и обыкновенные, и на пиру, и в бою, и в скорби мы – Мальта, одна, чистая и мешанина рас одновременно; никакого времени не прошло с тех пор, как мы жили в пещерах, хватали рыбу на тростниковом берегу, хоронили своих мертвых с песней, с красной охрой и возводили свои дольмены, храмы и менгиры, стоячие камни во славу какого-то неопределимого бога или богов, возносились к свету в andanti распевов, проживали свои жизни сквозь вековые круги насилия, мародерства, вторжения, по-прежнему едины; едины в темных оврагах, едины на этом Богоизлюбленном клочке сладкой средиземноморской земли, едины во всем, какой бы храм, или сточная труба, или катакомба теперь ни были нашими, судьбой или историческими корчами, или все же волею Божьей.

Последнюю часть он, должно быть, написал уже дома, после налета; но «сдвиг» все равно есть. Фаусто II был молодой человек, удалившийся от всех. Видно это не только по его зачарованности концептуальным – даже посреди идущего, обширного – но отчего-то скучноватого – разрушения острова; но и по его отношениям с твоей матерью.