V.

В Университете до войны, еще не женившись на твоей несчастной матери, я, как и многие молодые люди, чуял, что плечи мне овевает, словно незримая накидка, верный ветер Величья. Маратт, Днубитна и я должны были стать кадровым составом благородной Школы англо-мальтийской поэзии – Поколением 37-го. Эта студенческая уверенность в успехе влечет за собой тревоги, и первейшая из них – автобиография либо apologia pro vita sua[162], кою поэту когда-нибудь предстоит написать. Как, рассуждается: как человеку записать свою жизнь, если он не уверен поистине в часе собственной кончины? Горестный вопрос. Кому ведомо, какие Геракловы подвиги поэтики написаны ему на роду, быть может, за те два десятка лет между преждевременной апологией и кончиной? Достижения столь великие, что отменят воздействие и самой апологии. А если, напротив, ничто не свершено за двадцать или тридцать лет застоя – до чего отвратительна молодому человеку разрядка напряжения!

Время, разумеется, проявило сей вопрос во всей его юношеской нелогичности. Мы можем оправдать любую апологию, просто называя жизнь последовательным отвержением личностей. Всякая апология – не более чем роман, полувыдумка, в коей все последовательные индивидуальности, принятые и отвергнутые автором как функции линейного времени, выводятся как отдельные персонажи. Даже само письмо составляет еще одно отвержение, еще один «персонаж» добавляется к прошлому. Поэтому мы и впрямь продаем свои души: расплачиваемся ими с историей мелкой рассрочкой. Не так уж много за взор ясный до того, чтобы пронзать им выдумку непрерывности, выдумку причины и следствия, выдумку очеловеченной истории, наделенной «разумностью».

До 1938 года, стало быть, существовал Фаусто Майистрал Первый. Юный суверен, колеблющийся между Кесарем и Господом Богом. Маратт увлекался политикой; Днубитна собирался быть инженером; мне суждено было стать священником. Так меж нами все основные области человеческой борьбы и попали бы под пристальный взор Поколения 37-го.

Майистрал Второй явился с тобой, дитя, и с войной. Ты не планировалась и некоторым образом не желалась. Хотя если у Фаусто I было бы некое серьезное призвание, Элена Шемши, твоя мать, – и ты – никогда бы вообще не появилась в его жизни. Планы нашего Движения нарушились. Мы по-прежнему писали – но требовалось выполнять и другую работу. Наша поэтическая «судьба» сменилась открытием аристократии глубже и старше. Мы были строителями.

Фаусто Майистрал III родился в День 13 Налетов. Сформирован: смертью Элены, жуткой встречей с тем, кого мы знали только как Дурного Пастыря. Встречу эту я только сейчас пытаюсь изложить на английском. В дневник потом не одну неделю заносилась только белиберда, которая могла описать эту «родовую травму». Фаусто III ближе всех прочих персонажей к не-человеческому. Не к «бесчеловечному», что означает зверство; звери все равно одушевлены. Фаусто III принял в себя из руин, дробленого камня, битого кирпича, уничтоженных церквей и обержей[163] города много не-человеческого.

Преемник его, Фаусто IV, унаследовал физически и духовно сломанный мир. Его не произвело на свет никакое одно событие. Фаусто III просто миновал некий уровень в своем медленном возвращении к сознанию либо человечности. Кривая эта до сих пор поднимается. Как-то накопилось несколько стихотворений (по крайней мере – один венок сонетов, которым нынешний Фаусто по-прежнему доволен); монографии о религии, языке, истории; критические статьи (Хопкинс, Т. С. Элиот, роман ди Кирико «Гебдомерос»). Фаусто IV был «литератором» и единственный пережил Поколение 37-го, ибо Днубитна строит дороги в Америке, а Маратт – где-то южнее горы Рувензори, организует бунты среди наших лингвистических собратьев-банту.

Ныне мы достигли междуцарствия. Застой; единственный трон – деревянный стул в СЗ-углу этой комнаты. Герметика: ибо кто услышит гудок с Верфи, клепальные молотки, машины на улице, если он занят прошлым?

Память нынче – предатель: подзлащивает, перекраивает. Слово – таков прискорбный факт – обессмыслилось, ибо и без того основано на ложном допущении, будто личность едина, душа непрерывна. У человека не больше права выдвигать какое бы то ни было самовоспоминание как истину, нежели утверждать «Маратт – унылый университетский циник» или «Днубитна – либерал и псих».

Уже видишь: это «–» – нас бессознательно снесло в прошлое. Нынче тебя должно подвергнуть, дорогая Паола, залпу студенческих сантиментов. Дневникам, я имею в виду, Фаусто I и II. Какой может быть иной способ вернуть его, как полагается? Вот, к примеру: