V.

Ой, чел,
Мне нужна молодая кровь –
Пить, полоскать, рот промывать.
Эй, молодая кровь, что у нас сегодня происходит…

Сезон оборотней: август.

Рахиль поцеловала микрофон на своем конце провода. Как можно целовать предмет?

Пес убрел от них в кухню и с грохотом рухнул среди двух или около того сотен пустых пивных бутылок Харизмы. Харизма пел себе дальше.

– Нашел, – заорал из кухни Фу. – Одна бадья, а.

– Налей туда пиваса, – от Харизмы, кокни, как и встарь.

– Какой-то совсем больной.

– Пиво ему лучше всего. Собаке – собачий клин клином и заполировать. – Харизма захохотал. Секунду спустя и Фу забулькал, заклокотал истерически, как сотня гейш, наставленных грянуть разом.

– Жарко, – сказала Рахиль.

– Парить перестанет. Рахиль… – Но синхрон у них сбился: его «Я хочу…» и ее «Прошу тебя…» столкнулись где-то под землей на полулинии, наружу вышел по большей части шум. Никто не заговорил. В комнате было темно: в окне за Хадсоном зарница тишком бродила над Джерзи.

Вскоре Мёрри Собль перестал храпеть, девушка умолкла; все вдруг стихло на миг, кроме собачьего пива, наливаемого в бадью, да почти неслышного ши́па. У надувного матраса, на котором спал Профан, была медленная течь. Раз в неделю он его перенадувал велосипедным насосом, который Обаяш держал в чулане.

– Ты говорила, что… – сказал он.

– Нет…

– Ладно. Но что творится под землей. Мы, интересно, с другого конца выходим теми же или нет?

– Под городом есть всякое, – признала она.

Аллигаторы, полоумные священники, бродяги в подземке. Он вспомнил ту ночь, когда она позвонила ему на автостанцию в Норфолке. Кто следил тогда? Ей и впрямь тогда хотелось, чтобы он вернулся, или это, может, тролль так развлекается?

– Мне надо поспать. У меня вторая смена. Позвонишь мне в полночь?

– Конечно.

– В смысле, я тут электрический будильник сломал.

– Шлемиль. Они тебя ненавидят.

– Они мне объявили войну, – сказал Профан.

Войны и начинаются в августе. Есть у нас такая традиция в зоне умеренного климата и в двадцатом веке. В августе не только по времени года; войны не только публичные.

Повешенная сейчас трубка, казалось, замышляет зло, словно тайно плетет какой-то сговор. Профан плюхнулся на воздушный матрас. В кухне сенбернар принялся лакать пиво.

– Эй, он блевать не будет?

Пес сблевнул, громко и ужасно. Из дальней комнаты налетел Обаяш.

– Я твой будильник сломал, – сказал Профан в матрас.

– Что, что, – говорил Обаяш. Рядом с Мёрри Соблем девушкин голос сонно бормотал на языке, неведомом миру наяву. – Где вы были, парни. – Обаяш подбежал прямиком к эспрессо-машине; в последний миг сбился с шага, вскочил на нее сверху и уселся крутить краники пальцами ног. Вид в кухню открывался ему непосредственно. – О, ха, хо, – сказал он, будто в него вонзили нож. – О, mi casa, su casa[160], парни. Вы где это были.

Харизма, повесив голову, пошаркал вокруг в зеленоватой лужице рвоты. Сенбернар спал среди пивных бутылок.

– Где ж еще, – сказал он.

– Гулеванили, – сказал Фу. Пес заорал на сырые силуэты кошмаров.

Тогда, в августе 1956-го, гулеванить было любимым времяпрепровождением Цельной Больной Шайки, как дома, так и вне оного. Зачастую это принимало форму йо-йойства. Вероятно, вдохновил их на это все ж не Профан своими скитаньями вдоль восточного побережья, а Шайка предпринимала нечто подобное в масштабах города. Правило: нужно быть поистине пьяным. Фантастические результаты некоторых представителей театральной кодлы, населявших «Ложку», были признаны недействительными, ибо впоследствии открылось, что они всю дорогу были трезвы: «Шканцевые пьяницы», презрительно назвал их Свин. Правило: нужно хотя бы раз прийти в себя на каждом транзите. Иначе у тебя лишь получится временной зазор, а его ты мог бы провести на лавке где-нибудь на станции подземки. Правило: линия подземки должна идти в центр города и из него, потому что так перемещается йо-йо. В первые дни йо-йойства некие ложные «чемпионы» стыдливо признавались в наборе очков на челноке 42-й улицы – теперь же такое несколько скандализировало йо-йойские круги.

Королем тут был Сляб; после памятной вечеринки у Рауля, него и Мелвина той ночью, когда расстался с Эсфирью, он все выходные провел в экспрессе до Уэст-сайда, совершив на нем шестьдесят девять полных оборотов. В конце, изголодавшись, вывалился возле Фултон-стрит по пути снова из центра и сожрал дюжину ватрушек с творогом; ему стало худо, и его привлекли за бродяжничество и блев на улице.

Шаблон полагал, что все это чушь.

– А сами туда зайдите в час пик, – сказал Сляб. – В этом городе девять миллионов йо-йо.