V.

Перейду за Иордан
Я в духовном смысле:
Шлеп, хлоп – когда-то я греб,
Хлоп, шлеп – мне теперь в лоб,
Вброс-Сброс, что за ДВАброс
И как не сбеситься, если в той же частице.

– О чем ты думаешь, – сказала девушка Рубин.

– О прихлопах, – ответил Макклинтик.

– Тебя никогда не прихлопывает.

– Не меня, – сказал Макклинтик, – кучу другого народа.

Чуть погодя он сказал, не вполне ей:

– Рубин, что случилось после войны? Той, когда весь мир прихлопнуло. Но только 45-й настал – и все шлепнулись. Тут в Харлеме и шлепнулись. Все перестало парить – ни любовь, ни ненависть, ни тревоги, ни волнения. Но время от времени кого-нибудь прихлопывает снова. И он снова умеет любить…

– Может, в этом-то и дело, – сказала девушка немного погодя. – Может, чтобы кого-то полюбить, надо сбеситься.

– Но если кучу народа прихлопнет одновременно, война получится. А война – это ж не любовь, нет?

– Хлоп, шлеп, – сказала она, – готовь себе гроб.

– Ты как маленькая.

– Макклинтик, – сказала она. – Я она и есть. Я беспокоюсь за тебя. За отца своего беспокоюсь. Может, его прихлопнуло.

– Съезди-ка ты к нему. – Снова тот же спор. Сегодня вечером спорить им предстояло долгонько.

– Ты красивая, – говорил Шёнмахер.

– Шелх, да ну.

– Быть может, не сама по себе. Но какой я тебя вижу.

Она села.

– Это не может продолжаться, как раньше.

– Вернись.

– Нет, Шелх, нервы мои не выдержат…

– Вернись.

– Я уже просто не могу глядеть ни на Рахиль, ни на Сляба…

– Вернись. – Наконец она снова легла рядом. – Кости таза, – произнес он, касаясь их, – должны выступать сильнее. Это будет очень эротично. Я мог бы тебе это сделать.

– Ой ладно.

– Эсфирь, я хочу отдавать. Хочу для тебя что-то делать. Если мне удастся извлечь из тебя красивую девушку, идею Эсфири, как я это уже сделал с твоим лицом…

Она вдруг осознала, как на столе с ними рядом тикают часы. Лежала она, окаменев, готовая бежать на улицу, голая, если понадобится.

– Пойдем, – сказал он, – полчаса в соседней комнате. Так просто, что я и один могу сделать. Только местный наркоз.

Она заплакала.

– А дальше что? – произнесла она несколько мгновений спустя. – Грудей побольше захочешь. Потом уши у меня могут оказаться тебе великоваты: Шелх, почему я не могу быть просто мной?

Он перекатился, в раздражении.

– Ну как сказать женщине, – спросил он у пола. – Что такое любовь, если не…

– Ты же не любишь меня. – Она встала, неуклюже втискиваясь в бюстгальтер. – Ты никогда этого не говорил, а если б и сказал, то не всерьез.

– Ты вернешься, – произнес он, по-прежнему наблюдая за полом.

– Не вернусь, – сквозь легкую шерсть свитерка. Но, разумеется, вернется.

После ее ухода осталось лишь тиканье часов, пока Шёнмахер не зевнул, внезапно и взрывно; перекатился лицом к лицу с потолком и принялся тихонько его материть.

А в «Антроизысканиях» Профан вполуха слушал, как фильтруется кофе; и вел еще одну воображаемую беседу с САВАНом. Это у них уже вошло в традицию.

Помнишь, Профан, как оно на Трассе 14, на юге, под Элмирой, в штате Нью-Йорк? Идешь по эстакадному обходу и смотришь на запад – и видишь, как над свалкой садится солнце. Старые машины акрами, громоздятся по десять в высоту ржавеющими ярусами. Кладбище автомобилей. Если б я мог умереть, так выглядело б мое кладбище.

– Так и умер бы. Погляди на себя, вырядился человеком, как на маскарад. На свалку тебя надо. Не сжечь, не кремировать.

Конечно. Как человека. А теперь вспомни-ка, сразу после войны, нюрнбергские трибуналы? Помнишь фотографии из Аушвица? Тысячи еврейских трупов, сложенные штабелями, как те несчастные автомобильные тела. Шлемиль: Все уже началось.

– Это Гитлер сделал. Он сбесился.

Гитлер, Эйхман, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не приходило в голову, что стандартов и для того, чтоб сбеситься, и для того, чтоб сохранить рассудок, может больше и не быть, раз оно все началось?

– Да что же, Христа ради?

Меж тем Сляб дотошно валандался у своего холста – «Ватрушка с творогом № 41», – кратко тыча в его поверхность тонкой старой колонковой кисточкой. Два бурых слизня – улитки без ракушек – лежали крестообразно, совокупляясь на многоугольном блоке мрамора, и между ними вырастал полупрозрачный белый пузырь. Тут никакого импасто: краска «долгая», все, туда помещенное, реальнее, чем могло быть на самом деле. Зловещее освещение, все тени какие-то не такие, мраморные поверхности, слизни и недоеденная ватрушка с творогом в правом верхнем, текстуры старательно выписаны. До того, что их склизкие следы, сходящиеся прямо и неизбежно снизу и сбоку к Х их союза, и впрямь сияли лунным светом.

А Харизма, Фу и Свин Будин, весело гомоня, вывалились из бакалеи на Западной стороне, воплями подавая футбольные сигналы и перекидывая друг другу чахлый баклажан под огнями Бродуэя.