V.

А Рахиль и Руйни сидели на скамье на Шеридан-скуэр, беседовали о Мафии и Паоле. Времени час ночи, поднялся ветер, да и что-то причудливое произошло; словно бы всем в городе, одновременно, опротивели какие бы то ни было новости; ибо сквозь скверик продувало тысячами газетные страницы на их маршруте через весь город, и они слепыми летучими мышами тыкались в деревья, путались в ногах у Руйни и Рахили, а также бродяги, спавшего через дорожку. На Шеридан-скуэр вроде как ожили миллионы непрочтенных и ненужных слов; а двое на скамейке плели собственные словеса, ничего не замечая, между собой.

А Шаблон сидел суровый и непьяный в «Ржавой ложке», пока друг Сляба, еще один кататонический экспрессионист, разглагольствовал перед ним о Великом Предательстве, рассказывал о Пляске Смерти. Между тем вокруг них и впрямь происходило нечто похожее: ибо собралась же Цельная Больная Шайка, не так ли, объединенная, вероятно, призрачно цепью, и гулеванила она если не по одному торфянику, так по другому. Шаблон вспоминал историю Монтаугена, о Шайке у Фоппля, видел здесь тот же лепрозный пуантилизм фиалкового корня, вялые подбородки и налитые кровью глаза, языки и зубы сзади испятнаны пурпуром от домашнего вина, принятого сегодня с утра, помаду, которую, похоже, можно счистить, не нарушив слоя, швырнуть наземь, пусть тоже вольется в кильватер подобного сброса с борта – бестелесные улыбки либо надутые гримаски, что послужат, быть может, тем следом, по которому пойдет Шайка следующего поколения… Господи.

– Чё, – сказал экспрессионист-кататоник.

– Меланхолично, – сказал Шаблон.

А Мафия Обаяш, без партнера, стояла раздетая перед зеркалом, созерцая себя и мало что еще. А во дворе выл кот.

А кто знал, где была Паола?

В последние несколько дней Шёнмахеру ладить с Эсфирью становилось все невозможней. Он уж начал подумывать, не порвать ли с нею снова, только теперь – насовсем.

– Ты не меня любишь, – все время говорила она. – Ты хочешь изменить меня в то, что не я.

В ответ он мог выдвигать контраргументом лишь какой-то платонизм. Неужто она желает его мелким до того, чтоб он любил лишь ее тело? Он любит ее душу. Что это с ней такое, разве не всем до единой девушкам хочется, чтобы мужчина любил душу, истинных их? Еще как хочется. Ну а что есть душа. Это идея тела, абстракция, стоящая за реальностью: то, что поистине есть Эсфирь, явленное чувствам с некими несовершенствами кости и ткани. Шёнмахер же может извлечь истинную, идеальную Эсфирь, населяющую эту несовершенную. Душа ее окажется снаружи, сияющая, невыразимо прекрасная.

– Ты кто такой, – орала она в ответ, – чтоб знать, на что моя душа похожа. Знаешь, во что ты влюблен? В себя. В собственное мастерство пластического хирурга, вот во что.

В ответ на это Шёнмахер перекатился и вперился в пол; и вслух поинтересовался, сумеет ли он когда-нибудь понимать женщин.

Шёнмахера даже консультировал Собствознатч, душевный стоматолог. Коллегой Шёнмахер не был, но слухи-то ходят, никуда не денешься, будто понятие Шаблона о внутреннем круге все ж оказалось верным.

– Дадли, дружочек, – сказал он себе, – не стоит тебе связываться со всеми этими людьми.

Но, опять же, связался. Членам Шайки он предоставлял скидки на чистку, сверлеж и лечение корневого канала. Почему? Если все они побродяжники, но все же обеспечивают общество ценным искусством и мыслью – что ж, это будет ничего. Если дело обстоит так, настанет, возможно, день в какой-нибудь следующий восходящий период истории, когда весь этот Декаданс отойдет в прошлое, колонизуют планеты, в мире воцарится мир, и историк стоматологии упомянет Собствознатча в сноске как Покровителя Искусств, скромного терапевта неояковианской школы.

Они же не производят ничего – один треп, да и тот не весьма хорош. Некоторые, вроде Сляба, и впрямь занимаются тем, что проповедуют; выдают на-гора ощутимый продукт. Но, опять же, какой? «Ватрушки с творогом». Или этот их метод ради метода – кататонический экспрессионизм. Или пародии на то, что уже сотворил кто-то другой.

Ну его, это Искусство. А что у нас с Мыслью? Шайка разработала для себя некую стенографию, посредством коей они могли выражать любые представления, им попадавшиеся. Разговоры в «Ложке» теперь сводились едва ли к чему-то больше имен собственных, литературных аллюзий, терминов критики или философии, определенным образом взаимосвязанных. В зависимости от того, как расставлял строительные кубики в твоем распоряжении, ты и считался умным либо дураком. В зависимости от того, как реагировали остальные, ты был В Теме или Вне. Количество кубиков, однако, было конечно.

– Математически, мальчик мой, – говорил он себе, – если не явится кто-нибудь оригинальный со стороны, у них неизбежно закончатся сочетания. И тогда что? – И впрямь – что. Такое вот сочетание и пересочетание – Декаданс, но истощение всех возможных перестановок и комбинаций – смерть.

Собствознатча это пугало, иногда. Он вновь заходил к себе в задние комнаты и смотрел на комплекты зубных протезов. Зубы и металл живут долго.

V