V.

Отрывок важен не столько из-за этого очевидного противоречия, сколько из-за детей – вполне реальных, какова б ни была их роль в иконологии Фаусто. Казалось, они одни в такое время сознают, что история отнюдь не замерла. Что войска перебрасывают, «спитфайры» долетают, караваны лежат в дрейфе у Святого Эльма. Это, несомненно, 1943 год, при «смене прилива», когда бомбардировщики, что здесь базировались, начали возвращать часть войны в Италию, и качество противолодочных военных действий в Средиземном море развилось до того, что мы можем заглядывать дальше, чем на «три трапезы вперед» д-ра Джонсона. Но раньше – после того, как детвора оправилась после первого потрясения, – мы, «взрослые», смотрели на них с некоторой суеверной подозрительностью, словно бы они – ангелы-архиварии, что ведут свитки торопыг, мертвецов, симулянтов; отмечают, как одет губернатор Добби, какие церкви уничтожены, какова пропускная способность госпиталей.

И о Дурном Пастыре они знали. Всем детям свойственна определенная тяга к манихейскому общему. Тут сочетание осады, римско-католического воспитания и бессознательного отождествления собственной матери с Девой все вместе разложило простой дуализм в поистине странные узоры. Если проповедовать, у них, может, и возникнет какое-то представление об абстрактной борьбе добра и зла; но даже воздушные свары происходили слишком высоко над ними и реальными не считались. «Спитфайры» и «мессеры» они подтаскивали к земле своей игрой в «В. В. С.», но то была всего лишь простая метафора, как отмечалось. Немцы бесспорно были чистым злом, а Союзники – чистым добром. Дети не были одиноки в таких чувствах. Но если б их представление о борьбе можно было описать графически, оно б не стало двумя равновеликими векторами вершина к вершине – чтобы вершины образовывали Х с неведомой величиной; скорее – точкой, бесконечно малой – доброй, – окруженной произвольным числом радиальных стрелок – векторами зла, – направленными внутрь. Добро т. е. в тупике. Дева осаждена. Подбитая мать-защитница. Пассивная женщина. Мальта в осаде.

Колесо – это диаграмма: колесо Фортуны. Как ни вращайся оно, основной расклад постоянен. Стробоскопические эффекты могут менять количество спиц; может меняться направление; но ступица по-прежнему удерживает спицы на месте, а место встречи всех спиц по-прежнему определяет ступицу. Старое циклическое представление об истории научило лишь обод, к коему равно привязаны и князья, и крепостные; то колесо располагалось вертикально; человек на нем подымался и падал. Но колесо детей было насмерть ровно, его обод – лишь морской горизонт, больше ничего, – вот какая чувственная, какая «визуальная» раса мы, мальтийцы.

Стало быть, Дурному Пастырю не назначили противоположного аналога: ни Добби, ни архиепископ Гонци, ни отец Лавин. Дурной Пастырь был вездесущ, как ночь, и дети, дабы не прекращать наблюдений, должны были перемещаться, по крайней мере, так же проворно. Организованно это не происходило. Эти ангелы-архиварии никогда ничего не записывали. Там была скорее, если угодно, «групповая осознанность». Они просто наблюдали, пассивные: настанет закат – и их видно на любой куче щебня, как часовых; или выглядывают из-за угла на улице, на корточках сидят на ступеньках, стремительно шагают парами, закинув руки на плечи друг дружке, по пустырю, совершенно явно – никуда в особенности. Но всегда где-нибудь в секторе обзора у них будет мелькать сутана либо тень темнее остальных.

Что же в пастыре этом такого, из-за чего он поместился Снаружи; на том же радиусе, что и кожекрылый Люцифер, Гитлер, Муссолини? Лишь отчасти, я думаю, то, что заставляет нас подозревать в собаке волка, предателя в союзнике. Выдавать желаемое за действительное детвора эта, считай, не стремилась. Священников, как и матерей, полагается чтить: но глянь на Италию, в небо глянь. Тут предательство и ханжество: а священники чем лучше? Некогда небо нам было самым верным и надежным другом: средой или плазмой для солнца. Солнца, которое нынче правительство пытается эксплуатировать в целях туризма: но прежде – во дни Фаусто I – бдительное око Божье, а небо – Его чистая щека. С 3 сентября 1939 года на ней возникли гнойники, бородавки и признаки пагубы: «мессершмитты». Лик Божий заболел, а взор Его начал блуждать, глаз закрываться (мигать, как убежден воинствующий атеист Днубитна). Но такова набожность людей и уверенная сила Церкви, что Божьим предательство не считается; скорей небесным – мошенством кожи, которая может таить в себе такую заразу и этим обращаться против своего божественного владельца.

Дети, будучи поэтами в вакууме, знатоками метафоры, без хлопот переносили подобную инфекцию на любого представителя Бога, священников. Не на всех; но на этого, без прихода, чужака – Слима была словно другой страной – и уже со скверной репутацией, а потому уместную мишень их скепсиса.