V.

Должно быть, прилив меняется. Сегодня только один налет, тот, что был рано утром. Прошлую ночь мы спали в сточной трубе, возле Атины и его жены. Малютка Паола вскоре после отбоя тревоги отправилась исследовать окрестность Верфей с мальчишкой Маратта и еще какими-то детьми. Даже погода как бы подает звонок к какому-то антракту. Вчерашний ночной дождь прибил штукатурную и каменную пыль, вымыл древесную листву, а в наши апартаменты хлынул веселый водопад – и десяти шагов не будет до матраса с чистым бельем. Соответственно, утренние омовения свои мы проводили в этой удобно расположенной речушке, после чего вскоре возвратились в место проживания г-жи Атины, где разговелись обильною овсянкой, кою эта добрая женщина совсем недавно измыслила как раз на такой вот непредвиденный случай. До чего изобильны милость и достоинство, что выпадают нам в удел с самого начала Осады!

Сверху, на улице, сияло солнце. Мы поднялись туда, Элена взяла меня за руку и, едва оказавшись на ровной земле, больше не отпускала. Мы пошли. Лицо ее, свежее после сна, было так чисто на этом солнце. Старое солнце Мальты, юное лицо Элены. Казалось, я вот только что встретил ее впервые; или же мы, снова став детьми, забрели в ту же апельсиновую рощу, попали, сами того не ведая, в дыхание азалий. Она заговорила, как девочка-подросток, по-мальтийски: какие бравые солдаты и матросы («Хочешь сказать, какие трезвые», – заметил я: она рассмеялась, притворно досадуя); до чего забавен одинокий ватерклозет, расположенный в верхней правой комнате английского клуба, чью боковую стену разбомбили: ощущая в себе юность, я рассердился на этот туалет, политически. «До чего прекрасно демократична война, – взъярился я. – Прежде они не впускали нас в свои роскошные клубы. Англо-мальтийские взаимоотношения были фарсом. Pro bono[173]; ха-ха. Пускай туземцы знают свое место. А теперь даже святая святых этого храма открыта взорам общества». Поэтому мы чуть не предались бесчинству посреди залитой солнцем улицы, ибо дождь принес с собой нечто вроде весны. В такие дни, чувствовали мы, Валлетта припоминала свою пасторальную историю. Словно виноградники вдруг зацвели у береговых бастионов, из бледных ран Королевского проезда вдруг выросли оливы и гранаты. Гавань искрилась: мы махали, обращались к каждому прохожему или улыбались им; волосы Элены ловили солнце в свою вязкую сеть, солнечные веснушки танцевали по ее щекам.

Как мы пришли в тот сад или парк, сказать не смогу. Все утро мы брели вдоль моря. Рыбацкие лодки вышли на промысел. Несколько хозяек судачили средь водорослей и обломков желтого бастиона, которые бомбы раскидали по прибрежной полосе. Они штопали сети, смотрели за морем, орали на детей. Сегодня в Валлетте дети были всюду, качались на ветках деревьях, прыгали с разрушенных пирсов в море: их было слышно, но не видно в пустых скорлупах выбомбленных домов. Они пели: говорили нараспев, дразнились или просто визжали. Не наши ли собственные голоса они на самом деле – на много лет попались в ловушки домов, какой ни возьми, а теперь вышли смущать нас, когда проходим мимо?

Мы нашли кафе, там было вино с последнего каравана – редкого урожая! – вино и несчастная курица, которую, слышали мы, хозяин зарезал в соседней комнате. Мы сели, выпили вина, посмотрели на Гавань. В Средиземноморье летели птицы. Давление высокое. Быть может, у них есть врата смысла и для немцев. Ей в глаза лезли волосы. Впервые за год мы могли разговаривать. Я преподал ей несколько уроков английской беседы еще до 39-го. Сегодня ей захотелось их продолжить: кто знает, сказала она, когда выпадет еще случай? Серьезное дитя. Как я ее любил.

В середине дня к нам вышел посидеть хозяин: одна рука еще липкая от крови, и к ней приклеилось несколько перышек. «Я рада знакомству с вами, сэр», – приветствовала его Элена. Ликуя. Старик хмыкнул.

«Англичане, – сказал он. – Да, я понял, как только вас увидел. Английские туристы». Это стало нашей с ней шуткой. Она трогала меня под столом, проказливая Элена, а хозяин меж тем продолжал свои глупые рассуждения об англичанах. Ветер с Гавани был прохладен, а вода, которую я отчего-то помнил только желто-зеленой или бурой, теперь была синя – карнавально синя и прочерчена пунктирами барашков. Славная такая Гавань.