V.

Я не слышал в этих звуках, непрестанно испускавшихся бедной женщиной, лишь то, что мне хотелось услышать. Я уже преодолел это, Паола, и не раз. С тех пор я нападал на себя яростней, чем к тому способны любые твои сомнения. Ты скажешь, я позабыл свое соглашение с Богом, свершив таинство, право на которое имеет только священник. Что, потеряв Элену, я «регрессировал» к тому пастырству, в кое бы влился, не женись на ней.

В то время я знал лишь, что умирающий человек должен быть подготовлен. У меня не было мира помазать ее органы чувств – ныне столь изувеченные, – и потому я взял ее же кровь, обмакивая пальцы в ее пупок, как в потир. Губы ее были холодны. Хотя видел я в нашей осаде много трупов и руками ворочал их, по сей день я не могу жить с тем холодом. Часто засыпаю за своим письменным столом – и приток крови в руку у меня прекращается. Я просыпаюсь и трогаю ее – и я не дальше от кошмара, ибо то холод ночи, холод предмета, ничего человеческого, ничего от меня в ней нет.

И вот коснувшись уст ее, персты мои отвратились, и я вернулся оттуда, где б ни был. Прозвучал отбой воздушной тревоги. Она вскрикнула еще раз или два и смолкла. Стоя подле нее на коленях, я взялся молиться за себя. Ей я сделал все, что смог. Сколько я молился? Почем знать.

Но вскоре холод ветра – ныне делимый с тем, что было телом торопыги, – начал меня пронизывать. На коленях стало неудобно. Лишь святые и полоумные способны оставаться «преданными» надолго. Я, правда, поискал пульс или биенье сердца. Ничего. Я поднялся, зачем-то похромал немного по этому погребу и наконец вынырнул в Валлетту, не оглянувшись.

Вернулся в Та’Кали, пешком. Моя лопата по-прежнему торчала там, куда я ее воткнул.

О возвращении к жизни Фаусто III сказать можно мало. Оно произошло. Что за внутренние источники питали его, нынешнему Фаусто неизвестно по сию пору. Это исповедь, а в том возвращении от скалы исповедоваться нечем. От Фаусто III не осталось ничего, кроме не поддающихся расшифровке записей.

И набросков цветка азалии, рожкового дерева.

Без ответов осталось два вопроса. Если он действительно нарушил свой уговор с Богом, свершив таинство, – почему пережил тот налет?

И почему не остановил детей: или не поднял балку?

В ответ на первый можно лишь предположить, что теперь он был Фаусто III, и Бог ему без надобности.

Второй же вынудил его преемника написать эту исповедь. Фаусто Майистрал виновен в убийстве: в грехе упущения, если угодно. Никакому трибуналу он не подсуден, только Божьему. А Бог в данный момент очень далеко.

Да будет Он к тебе поближе.

Валлетта: 27 августа 1956 года

Шаблон выпустил последний исписанный лист, и тот спорхнул на голый линолеум. И впрямь ли это совпаденье, несчастный случай, от которого раздробилась поверхность этого стоячего пруда, и все комары надежды зазвенели оттуда во внешнюю ночь; и впрямь ли это случилось?

«Какой-то англичанин; загадочное существо по фамилии Шаблон».

Валлетта. Словно бы молчание Паолы уже – боже, восемь месяцев. Неужто она, отказываясь рассказывать ему что бы то ни было, все это время вынуждала его подступить ближе к тому дню, когда ему придется признать за Валлеттой возможность? Почему?

Шаблон хотел бы и дальше верить, что смерть и V. для его отца были раздельны. Это он по-прежнему мог выбрать (разве нет?) и продолжить, когда погода успокоится. Мог отправиться на Мальту и, вероятно, со всем покончить. Он держался от Мальты подальше. Он боялся заканчивать; но, черт бы все побрал, если остаться здесь, оно так или иначе закончится. Сдриснуть; отыскать V.; он не знал, чего боится сильней, V. или сна. Или это две версии одного и того же.

Неужто остается только Валетта?

Глава двенадцатая, в которой все нетак забавно

I

Вечеринка запоздала с началом, вокруг ядра всего из дюжины Больных. Вечер стоял жаркий и вряд ли остыл бы. Все потели. Помещение располагалось на хорах старого склада и по закону даже не могло считаться жильем; здания в этом районе города обрекли на снос много лет назад. Настанет день, и сюда придут краны, самосвалы, экскаваторы, бульдозеры и сровняют квартал с землей; пока же никто – ни город, ни домовладельцы – ничуть не возражали против извлечения мелкой выгоды.

Посему в притоне Рауля, Сляба и Мелвина висел дух мимолетности, словно песчаные скульптуры, неоконченные полотна, тысячи книжек в бумажных обложках, подвешенных на ярусах цементных блоков и прогнувшихся досок, даже здоровенный мраморный стульчак, украденный из особняка на восточных 70-х (впоследствии уже замененного на здание из стекла и алюминия), – все составляли собой декорацию к экспериментальной пьесе, которую ее клака безликих ангелов могла в любой момент освистать, даже без особой на то причины.