V.

– Что такое с Эсфирью, – сказала она, чтобы сказать что-нибудь.

– Я ж у тебя спрашивал, – произнес Свин. – Спорим, залетела.

– Ты поспоришь. – У Рахили разболелась голова. Она отправилась в ванную медитировать.

Горячка затронула всех.

Свин, зломысленный Свин, в кои-то веки угадал верно. Эсфирь появилась у Сляба с видом как у любой традиционной ткачихи, белошвейки или продавщицы, Пошедшей По Кривой Дорожке: волосы висят, лицо распухло, уже смотрится тяжелее в грудях и животе.

Пять минут – и Сляб от нее завелся. Он стоял перед «Ватрушкой с творогом № 56», косоглазым образчиком, закрывавшим стену целиком, от которого в своем теневом одеянье смотрелся карликом, и размахивал руками, тряся чубчиком.

– Даже не рассказывай. Шёнмахер не даст тебе ни дайма. Я уже это знаю. Хочешь небольшое пари? Я утверждаю, что выйдет большой нос крючком.

От такого она заткнулась. Добрый Сляб принадлежал к школе шоковой терапии.

– Смотри, – он схватил карандаш. – Сейчас никакое время ехать на Кубу. Жарче, чем в Нуэва-Йорке, несомненно, вне сезона. Но несмотря на все свои фашистские тенденции, Баттиста имеет одно золотое достоинство: аборт, утверждает он, легален. А это значит, что ты себе заимеешь врача, который знает, что делает, а не какого-нибудь неумеху-любителя. Чисто, безопасно, законно, превыше всего – дешево.

– Это убийство.

– Ты вдруг обратилась в Р. К. Отличный финт. В Декаданс это всегда почему-то входит в моду.

– Ты знаешь, кто я, – прошептала она.

– Оставим это. Я б точно хотел. – На минутку он умолк, ибо почувствовал, что скатывается в сентиментальность. Помастрячил что-то с цифрами на клочке пергамента. – За 300, – сказал он, – мы можем доставить тебя туда и обратно. Включая питание, если на тебя найдет стих поесть.

– Мы.

– Цельная Больная Шайка. Управишься за неделю – в Гавану и назад. Станешь чемпионом йо-йо.

– Нет.

Так они беседовали о метафизике, а день клонился к закату. Ни тот ни другая не чувствовали, будто отстаивают или стараются доказать что-то важное. То было как играть «в слова» на вечеринке – или в «Боттичелли». Они цитировали друг другу Лигуориевы трактаты, Галена, Аристотеля, Дейвида Рисмена, Т. С. Элиота.

– Откуда ты знаешь, что там душа. Как определишь, когда душа входит в тело. Или есть ли душа у тебя самой?

– Это убийство твоего собственного ребенка, вот что это такое.

– Ребенка-шмебенка. Сложная белковая молекула, вот и все.

– Полагаю, в тех редких случаях, когда моешься, ты не против нацистского мыла, сваренного из кого-нибудь из тех шести миллионов евреев.

– Ладно… – он рассвирепел, – …объясни мне разницу.

После такого все перестало быть логичным и фуфловым и стало эмоциональным и фуфловым. Они были как пьянчуга с непродуктивными рвотными позывами: уже извлечены и выблеваны всевозможные старые слова, что всегда почему-то застревают криво, после чего они наполнили квартиру на хорах бесплодными воплями, стараясь блевать собственной живой тканью, органами, что неуместны везде, кроме тех мест, где располагаются.

Когда солнце закатывалось, она выпуталась из попунктного обличения нравственного кодекса Сляба и накинулась на «Ватрушку с творогом № 56» – буквально атаковала мельничными ногтями.

– Валяй, – сказал Сляб, – текстура станет лучше. – Он куда-то звонил. – Обаяша нет дома. – Он потряс трубку, набрал справочную. – Где мне достать 300 купюр, – сказал он. – Нет, банки закрыты… Я против узуры. – Он процитировал телефонистке из «Песней» Эзры Паунда[176]. – Отчего это, – поинтересовался он, – все телефонистки разговаривают в нос. – Смех. – Отлично, как-нибудь попробуем. – Эсфирь взвизгнула – она только что сломала ноготь. Сляб повесил трубку. – Отбивается, – сказал он. – Детка, нам надо 300. У кого-то же они должны быть. – Он решил обзвонить всех друзей со сберегательными счетами. Минуту спустя список истощился, а к финансированию поездки Эсфири на юг он не приблизился. Эсфирь топотала по квартире в поисках пластыря. Наконец пришлось удовольствоваться комком туалетной бумаги и резинкой. – Я что-нибудь придумаю, – сказал он. – Прилепись к Слябу, кроха. Который – гуманист. – Оба знали, что она будет. За кого еще? Она прилипчивая.

И вот Сляб сидел и думал, а Эсфирь помахивала бумажным шариком на конце пальца под свою какую-то мелодию, может – старую песню о любви. Хотя ни один бы в этом не признался, оба ждали явленья Рауля, Мелвина и всей Шайки на вечеринке; а тем временем краски на картине во всю стену смещались, отражая новые длины волн, чтоб компенсировать убывающее солнце.

Рахиль, выйдя на поиски Эсфири, на вечеринку прибыла, но поздно. Преодолевая семь пролетов до хоров, она миновала на каждой площадке, как пограничных стражей, милующиеся парочки, безнадежно пьяных мальчишек, задумчивых типов, читавших и карябавших таинственные записки в книжках, украденных из библиотеки Рауля, Сляба и Мелвина; все информировали ее, что она пропустила все веселье. Что это было за веселье, Рахиль выяснила, еще не успев втиснуться в кухню, где собрался весь Добрый Народ.