V.

– Не понимаю, чего ты так разволновалась. Если хочет, чтобы ей выскоблили матку, пусть ее.

Тут Рахиль должна была сказать: «Черствый ты сукин сын», – надавать ему по башке и поискать транспорт где-нибудь еще. Но придя к нему с определенной нежностью – быть может, всего лишь удовлетворенная этим новым, вероятно, временным, определением мира, – она попробовала воззвать к разуму.

– Не знаю, убийство это или нет, – сказала она. – Да и безразлично. До чего «близко» близко? Я против из-за того, что от этого бывает с абортируемой. Спроси у девушки, которая такое поимела.

Секунду Профан думал, что это она о себе. Возник порыв бежать от нее подальше. Сегодня ночью она вела себя чудно́.

– Из-за того, что Эсфирь слаба, Эсфирь – жертва. После эфира она возненавидит мужчин, поверит, что все они лжецы, и все равно будет знать, что и дальше станет у них брать, что сумеет, осторожен он или же нет. Дойдет до того, что она примется отрываться на ком угодно: соседских вымогателях, студентиках из колледжа, художественных особах, полоумных и антиобщественных, просто потому, что она без такого уже не может.

– Не надо, Рахиль. Эсфирь, чё. Что ли ты влюблена в нее, раз так паришься.

– Да… Рот закрой, – сказала она ему. – Тебя как звать, Свин Будин? Прекрасно ты понимаешь, о чем я. Ты мне сколько раз уже рассказывал про то, что под улицами, и на улице, и в подземке?

– А, те, – подавленно. – Ну да, но.

– Я в смысле, что люблю Эсфирь, как ты любишь обездоленных, заблудших. Как мне еще относиться? К тому, кого муки совести так возбуждают? Пока что она была избирательна. Но как ощутила, так вечно у нее эта собственная порода бестолковой любви, то к Слябу, то к этой свинье Шёнмахеру. Падка она к таким изможденным язвенникам, одиноким изгоям.

– Вы со Слябом же были… – пнув колесо… – когда-то горизонтальны.

– Ладно. – Тихо. – Только в себя я же могу соскользнуть, может, в девочку-жертву под этой рыжей копной… – одна маленькая рука у нее вскинулась из-под низу в волосы и медленно приподняла густую гриву, а Профан смотрел, и у него начал вставать… – в ту часть меня, которую я вижу в ней. Точно так же, как тот Профан, Дитё Депрессии, тот дурень, что не попал под аборт, что превратился в осознание на полу одной старой лачуги в «гувервилле» в 32-м, – его ты видишь в каждом безымянном бродяге, попрошайке, площадном жителе, его ты любишь.

О ком она говорит? У Профана вся ночь ушла на репетиции, но такого он не ожидал. Профан поник головой и попинал неодушевленные колеса, зная, что они отомстят, когда он меньше всего будет готов. Теперь он боялся сказать что-либо вообще.

Она держала волосы на весу, глаза все дождливые; оторвалась от крыла, на которое опиралась спиной, и встала, широко расставив ноги, бедра выгнуты, ему навстречу.

– Мы со Слябом повернулись на свои 90º, потому что были несовместимы. Шайка утратила для меня весь свой блеск, я повзрослела, не знаю, что произошло. Но он этого никогда не оставит, хотя глаза его открыты и видит он столько же, сколько и я. Я не хотела всасываться, вот и все. Но потом ты…

Посему блудная дочь Стайвесанта Филинзера взгромоздилась на крыло, словно какая-нибудь красотка с плаката. Готовая при малейшем всплеске давления в линиях кроветока, эндокринном дисбалансе, ускорении нервов в зонах любовного размножения развернуться к какому-нибудь завету с Профаном-шлемилем. Груди ее, казалось, вспухли к нему, но он стоял твердо; не желая отступать от наслаждения, не желая признавать себя виновным в любви к бродягам, себе, ней, не желая видеть, как она окажется неодушевленной, подобно всем прочим.

А последнее-то почему? Лишь общее желание найти в кои-то веки кого-то на правильной, сиречь реальной, стороне телеэкрана? Отчего ей пришлось сдерживать любые обещания быть хоть чуточку человечней?

Слишком много вопросов задаешь, сказал он себе. Хватит спрашивать, бери. Отдавай. Как бы она это ни называла. Пусть что-нибудь сделает выступ ли в твоих трусах, твой мозг ли. Она не знает, ты не знаешь.

Только вот соски, образовавшие теплый ромб с его пупком и острием грудины, смягченным подложкой, девушкина задница, которую одна рука переключила на автомат, недавно взбитые волосы, щекотавшие ему ноздри, не имели вообще, на сей раз, ничего общего с этим черным гаражом или автомобильными тенями, что и впрямь случайно содержали в себе их двоих.

Рахили хотелось лишь прижаться к нему, почувствовать, как верх его пивного брюшка сплющивает ее груди без бюстгальтера, уже строя замыслы, как заставить его сбросить вес, чаще делать зарядку.

Появился Макклинтик и обнаружил их вот так – они держались друг за дружку, пока время от времени один либо другая не теряли равновесия и не покачивались, делая крохотные шажки, компенсируя. Подземный гараж вместо танцпола. Так танцуют во всех городах.

Рахиль уловила Всё снаружи, когда Паола выбралась из «бьюика». Девушки столкнулись лицом к лицу, улыбнулись, миновали друг друга; их истории отсюда разойдутся, сообщили робкие взгляды-близнецы, которыми они обменялись. А Макклинтик только и сказал: