V.

Наконец Свин загнал Обаяша на первую снизу площадку, в полуэтаже над землей. К этому времени легавые уже растянули сеть.

– Ты по-прежнему хочешь прыгать, – сказал Свин.

– Да, – ответил Обаяш.

– Валяй, – сказал Свин.

Обаяш прыгнул ласточкой, стараясь приземлиться на голову. Сеть, разумеется, уже была на месте. Он разок отскочил и улегся, весь вялый, а те упаковали его в смирительную рубашку и укатили в Беллвью.

Свин, вдруг осознав, что сегодня он в самоволке уже восемь месяцев, а «легавого» можно определить как «гражданский Береговой Патруль», развернулся и поспешно ринулся вверх по пожарной лестнице к окну Рахили, а уважаемые граждане остались гасить свет и слушать Элвиса Пресли дальше. Оказавшись внутри, он прикинул, что можно ведь надеть старое платье Эсфири и повязать голову бабкиным платком, а говорить фальцетом, если вдруг легавые вздумают подняться и проверить. Такие дураки, что разницы не заметят.

V

В Айдлуайлде толстенькая трехлетка, ждавшая, когда можно будет поскакать по бетонке к ждущему самолету – Майами, Гавана, Сан-Хуан, – смотрела, blasé[177] и сонная, поверх обсыпанного перхотью отцова черного костюма на клаку родственников, собравшихся его проводить.

– Cucarachita, – кричали они, – adios, adios[178].

Для столь раннего полуночного часа аэропорт кишел людьми. Вызвав Эсфирь по громкой связи, Рахиль пошла петлять в толпе туда-сюда случайным узором в поисках свой квартирной сожительницы. Наконец встала рядом с Профаном у ограждения.

– Ну мы и ангелы-хранители.

– Я проверил «Пан-Америкэн» и все вон те, – сказал Профан. – Крупные. Они раскуплены еще много дней назад. А вот эта «Англо-Авиалинии» – единственная, кто сегодня утром летит.

Громкоговоритель объявил рейс, «ДК-3»[179] ждал по другую сторону дорожки, ветхий и едва ли сверкающий под огнями. Выход открыли, дожидавшиеся пассажиры зашевелились. Друзья пуэрториканской малышки пришли вооруженные маракасами, клаве, тимбалес. Все навалились, как телохранители, провожать ее до самолета. Несколько легавых пробовали их рассеять. Кто-то запел, довольно скоро пели уже все.

– Вон она, – завопила Рахиль. Эсфирь стремглав выскочила из-за ряда камер хранения, а Сляб на бегу создавал помехи. Глаза и рот ревут, из дорожной сумки струится одеколон, чей след вскорости высохнет на мостовой, Эсфирь неслась вперед среди пуэрториканцев. Рахиль, устремившись за нею, увернулась от легавого, но тут же влетела со всего маху в Сляба.

– Хрусть, – сказал тот.

– Что за дела, олух. – Он уцепился за одну руку.

– Пусть едет, – сказал Сляб. – Она хочет.

– Ты ее вынудил, – заорала Рахиль. – Хочешь ее совсем раскатать? Со мной не вышло, так надо было выбрать такую же хилягу, как сам. Ошибался б только с холстом и красками.

Так или иначе, Цельная Больная Шайка устроила легавым хлопотную ночь. Засвистели свистки. Площадь между ограждением и «ДК-3» разбухла небольших размеров бунтом.

А чего? Стоял август, а пуэрториканцев легавые не любят. Множественный метроном ритм-секции Кукарачиты набрал злости, как рой саранчи, заходящей на вираж к какой-нибудь тучной пажити. Сляб принялся выкрикивать недобрые воспоминания о тех днях, когда они с Рахилью были горизонтальны.

Профан же тем временем старался, чтоб ему не дали по башке. Эсфирь он потерял – она, естественно, бунтом пользовалась, как завесой. Кто-то начал мигать всеми огнями в этой части аэропорта, отчего все стало только хуже.

Наконец он вырвался из тугой кучки доброжелателей и засек Эсфирь – та бежала по взлетной полосе. Одну туфлю она потеряла. Профан нацелился за нею следом, но тут поперек его пути рухнуло тело. Он споткнулся, брякнулся, открыл глаза на пару знакомых девичьих ног.

– Бенито. – Грустные надутые губки, эротичные, как всегда.

– Боже, что еще.

Она возвращалась в Сан-Хуан. О месяцах между тем паровозом и сейчас не желала говорить ничего.

– Фина, Фина, не уезжай. – Как от фотографий у тебя в бумажнике, какой толк от старой любви – сколь худо она ни определена, – в Сан-Хуане?

– Здесь Анхель и Херонимо. – Она неясно огляделась. – Хотят, чтоб я уехала, – сообщила она, двинувшись дальше. Он потащился за ней, разглагольствуя. Об Эсфири он напрочь забыл. Мимо пробежали Кукарачита с отцом. Профан и Фина миновали туфлю Эсфири, лежавшую на боку со сломанным каблуком.

Наконец Фина повернулась, глаза сухие.

– Помнишь той ночью в ванне? – сплюнула, развернулась, кинулась к самолету.

– Фиг там, – сказал он, – рано или поздно до тебя б добрались. – Но все равно остался стоять, неподвижный, как любой предмет. – Я это сделал, – произнес он немного погодя. – Это все я. – Поскольку шлемили, как Профан полагал, пассивны, он не припоминал, чтобы когда-либо признавал нечто подобное. – Ох, дядя. – Плюс дал Эсфири удрать, плюс Рахиль у него теперь иждивенка, плюс что б там ни случилось с Паолой. Для мальчика, которому не перепадает, хлопот с женщинами у него теперь больше, чем у всех его знакомых.