V.

У Папа́ были крепкий лысый череп и бравые усы. Вечерами он тихонько входил в комнату – таинственное место, обтянутое шелком, где спали они с мамой. И пока Мадлен расчесывала Маман волосы в соседней комнате, Мелани лежала с ним рядом на широкой кровати, а он трогал ее во множестве мест, и она ежилась и старалась изо всех сил не издать ни звука. Такая у них была игра. Однажды вечером снаружи полыхали зарницы, на подоконник присела мелкая ночная птичка и наблюдала за ними. Как давно, казалось, это было! Конец лета, как сегодня.

Происходило это в Серр-Шод, их поместье в Нормандии, некогда – отчем доме семейства, чья кровь давно уж обратилась в бледный ихор и улетучилась в морозных небесах над Амьеном. Дом, выстроенный еще в царствование Генриха IV, был велик, но не внушал, как почти вся архитектура того времени. Мелани всегда хотелось съехать вниз по огромной мансардной крыше: начать с самого верха и скользом по первому покатому склону. Юбка у нее задерется на бедра, ноги в черных чулках будут вывертываться матово посреди буйства печных труб, под нормандским солнышком. В вышине над вязами и невидимыми прудами с сазанами, наверху, откуда Маман – всего лишь мелкая клякса под парасолем – всматривается в нее. Она часто воображала это ощущение: как черепица быстро скользит под жестким изгибом ее огузка, а ветер бьется в ловушке у нее под блузой, дразня новые груди. После чего – перелом: там начинался нижний скат крыши покруче, рубеж невозвращения, где трение тела уменьшится и она ускорится, перевернется закрутить юбку – быть может, и сорвать ее вовсе, ну ее к черту, пусть порхает прочь, как темный воздушный змей! – чтобы ласточкины хвосты черепиц возбудили точки ее сосков до рассерженно-красного, чтобы голубь жался к свесам перед самым взлетом, чтобы попробовать на вкус длинные волосы, запутавшиеся между зубами и языком, вскрикнуть…

Такси остановилось перед кабаре на рю Жермен-Пилон, у бульвара Клиши. Мелани уплатила, и с крыши таксомотора ей сняли саквояж. Щекою она ощутила нечто похожее на начало дождя. Такси уехало; она стояла перед «Le Nerf»[195] на безлюдной улице, цветастый саквояж невесел под тучами.

– Вы нам все-таки поверили. – М. Итаге стоял, полуссутулясь, держа дорожный саквояж за ручку. – Заходите, fétiche[196], внутрь. Есть новости.

На маленькой эстраде, смотревшей на обеденный зал, полный лишь штабелями столов и стульев и освещенный неуверенным светом августа, случилась очная ставка с Сатиным.

– Мадемуазель Жарретьер; – назвав ее сценическим псевдонимом. Низкорослый, кряжистый: волосы по бокам головы торчат клоками. Сам в трико и белой вечерней рубашке, а взгляд уставил параллельно линии, соединявшей точки ее бедер. Юбке уже два года, она выросла. Ей стало неловко.

– Мне остановиться негде, – пробормотала она.

– Здесь, – объявил Итаге, – есть задняя комната. Тут, пока не переедем.

– Переедем? – Она не сводила глаз с неистовой плоти тропических цветов, украшавших ее саквояж.

– Нам дали Théâtre de Vincent Castor, – вскричал Сатин. Он крутнулся на месте, подпрыгнул, оказался на вершине маленькой стремянки.

Итаге весь распалился, описывая «L’Enlèvement des Vierges Chinoises» – «Похищение дев-китаянок». Это станет лучший балет Сатина, величайшая музыка Владимира Свиньежича, всё формидабль[197]. Репетиции начинались завтра, она их спасла, они бы ждали до последней минуты, потому что Су Фын, деву, умученную до смерти при защите своей непорочности от монгольских захватчиков, должна сыграть только Мелани, Ла-Жарретьерка.

Она убрела прочь, к правому краю сцены. Итаге стоял в центре, помавая руками, декламируя: а на стремянке, загадочный, с левого края, примостился Сатин, мурлыча мюзик-холльную песенку.

Замечательным нововведением станет применение автоматонов – они будут играть камеристок Су Фын.

– Их изготавливает немецкий инженер, – сказал Итаге. – Прелестные создания: одна вам даже одеянья расстегивать будет. Другая станет играть на цитре – хотя сама музыка будет звучать из оркестровой ямы. Но они так изящно движутся! Совсем не как машины.

Слушала ли она? Разумеется: некоторой частью. Она неловко переступила на одну ногу, нагнулась и почесала икру, вспотевшую под черным чулком. Сатин жадно следил за ней. Локоны-близнецы беспокойно потерлись о шею. Что он там говорит? Автоматоны…

Она перевела взгляд на небо, в одном боковом окне зала. Господи, польет ли вообще когда-нибудь?

В ее комнатке было жарко и безвоздушно. В одном углу навзничь раскинулся художнический манекен на шарнирах, без головы. По полу и кровати разбросаны старые театральные афиши, приколоты к стенам. Ей показалось, что снаружи разок рокотнул гром.

– Репетиции будут здесь, – сообщил ей Итаге. – За две недели до премьеры переедем в «Театр Венсана Кастора», сцену пощупать. – Слишком уж театральными оборотами сыпал. Не так давно он обслуживал бар возле пляс Пигаль.