V.

– Надо перевернуться, – настойчиво повторял он. Она слишком робела спрашивать зачем. Глаза ее – которыми она отчего-то могла видеть так, словно бестелесна и парит над кроватью, вероятно, где-то за ртутным слоем зеркала, – ее глаза были по-восточному раскосы: длинные ресницы, верхние веки усеяны крохотными блестками позолоты. Она глянула вбок на шарнирную фигуру. Та отрастила себе голову, показалось ей. Лицо отвернуто. – Достать между лопаток, – сказал немец. Чего же он там ищет, подумала она.

– Меж моих бедер, – прошептала она, подвинувшись на кровати. Шелк там был испещрен тем же золотом, как пайетками. Он сунул руку ей под плечо, перевернул ее. Юбка у нее на бедрах перекрутилась: она увидела две их внутренние стороны, светлые и оттененные мехом мускусной крысы на разрезе. Мелани в зеркале смотрела, как уверенные пальцы перемещаются к центру ее спины, ищут, находят ключик, которым начинают заводить пружину.

– Застал тебя вовремя, – выдохнул он. – Ты б остановилась, если б не успел…

Лицо шарнирной фигуры смотрело на нее, все это время. Лица на нем не было.

Она проснулась, без крика, но со стоном, словно эротически возбуждена.

Итаге скучал. К этой Черной Мессе стянулся обычный комплект нервных и blasé. Музыка у Свиньежича, как обычно, поразительна; до крайности неблагозвучна. Последнее время он экспериментировал с африканскими полиритмами. Затем писатель Жерфо сидел у окна, рассуждая о том, что юная девушка – подросток или даже моложе – вдруг отчего-то снова стала стилем в эротической литературе. Жерфо располагал двумя или тремя подбородками, сидел прямо и разглагольствовал педантично, хотя публикой ему служил один Итаге.

Тому, вообще-то, не очень хотелось разговаривать с Жерфо. Он желал бы смотреть на женщину, которая с ними пришла. Теперь она сидела на боковой скамье с одной псаломщицей, маленькой скульпторшей из Вожирара. Пока они беседовали, рука женщины, без перчатки и украшенная лишь кольцом, поглаживала девушку по виску. Из кольца росла тонкая женская рука, отлитая из серебра. Ладонь – чашечкой, в ней – сигарета дамы. На глазах Итаге она закурила еще одну: черная бумага, золотой герб. Под туфлями ее уже раскинулась горка окурков.

Жерфо излагал сюжет своего последнего романа. Героиней в нем была некая Дусетт[202], тринадцатилетняя, вся во внутренних бореньях со страстями, поименовать коих не умела.

– Дитя, но при этом – женщина, – говорил Жерфо. – И в ней чувствуется нечто непреходящее. Признаюсь даже и в собственной легкой склонности в ту сторону. Ла-Жарретьерка…

Старый сатир.

В конце концов Жерфо убрался. Почти рассвело. У Итаге болела голова. Нужно спать, женщина нужна. Дама по-прежнему курила свои черные сигареты. Маленькая скульпторша лежала, поджав ноги на скамье, головой на грудях своей собеседницы. Черные волосы, казалось, плывут, как у утопленницы, по бледно-вишневому жакету. Вся комната и тела в ней – какие-то скрученные, какие-то спаренные, какие-то неспящие – разбросанные гостии, черная мебель, все омыто изможденным желтым светом, процеженным сквозь дождевые тучи, которые отказывались прорываться.

Дама увлеченно прожигала кончиком сигареты крохотные дырочки в юбке девушки. Итаге смотрел, как узор ширится. Дырками с черным ободком она писала ma fétiche. Белья на скульпторше не было. Поэтому дама закончит, и слова окажутся выписанными юным сияньем девушкиных бедер. Беззащитна? кратко задумался Итаге.

II

Назавтра те же тучи висели над городом, а дождь не пошел. Мелани проснулась в костюме Су Фын – возбудившись, едва глаза ее распознали образ на потолке, зная, что дождя не было. С утра пораньше возник Свиньежич с гитарой. Уселся на сцену и пел сентиментальные русские баллады о плакучих ивах, о школярах, которые напиваются и уезжают кататься в санях, о трупе любимой, что кверху брюхом плывет по Дону-реке. (Молодежь собралась вкруг самовара почитать романов вслух: куда девалась молодость?) Свиньежич, в ностальгии, хлюпал носом над гитарой.

Мелани, с виду только что отдраенная и в том же платье, в каком вчера приехала, стояла у него за спиной, прикрыв ему глаза ладошками, и подпевала вторым голосом. Итаге их так и застал. В желтом свете, в раме сцены они казались картиной, которую он как-то раз где-то видел. Или, быть может, виной тут всего лишь меланхолические аккорды гитары, подавляемая осторожная радость у них на лицах. Два молодых человека временно в мире посреди песьих дней. Он зашел за барную стойку и принялся колоть крупный брус льда; стружку запихнул в пустую бутыль из-под шампанского и налил в нее воды.

К полудню собрались танцоры, девушки в большинстве своем, похоже, влюблены в Айседору Данкен. По сцене они перемещались, как безжизненные мотыльки, марлевые плевы вяло трепетали. Итаге догадался, что половина мужчин тут – патикусы. Другая половина одевалась под них: фатовато. Он сидел у стойки и смотрел, как Сатин начинает разводить мизансцены.

– Кто из них она? – Снова эта женщина. На Монмартре, в 1913 году, люди просто материализовались.

– Вон, со Свиньежичем.