V.

Она поспешила туда представиться. Вульгарно, подумал Итаге, а затем тут же поправился на «неудержимо». Быть может? Немного. Ла-Жарретьерка стояла и просто пялилась. Свиньежич выглядел расстроенным, будто они повздорили. Бедная, юная, загнанная, безотцовщина. Как бы ее воспринял Жерфо? Распутница. Телесно, если б мог; на страницах рукописи, вероятнее всего. У писателей морали нет.

Свиньежич сел за фортепиано, заиграл «Поклонение солнцу». Танго с перекрестной ритмикой. Сатин изобрел к мелодии почти немыслимые телодвижения.

– Это невозможно станцевать, – завопил молодой человек, соскакивая со сцены и приземляясь, драчливо, перед Сатиным.

Мелани поспешила к себе переоблачиться в костюм Су Фын. Завязывая туфельки, подняла голову и увидела женщину, заглянувшую в дверной проем.

– Ты нереальна.

– Я… – Руки мертво покоятся на бедрах.

– Тебе известно, что такое фетиш? Что-то женское, дающее удовольствие, но не женщина. Туфля, медальон… une jarretière[203]. Ты такова – не реальна, но предмет наслаждения.

Мелани не могла выговорить ни слова.

– Какова ты без одежды? Хаос плоти. Но как Су Фын, освещенная водородом, кислородом, цилиндром извести, двигаясь, как кукла, в пределах своего костюма… Ты сведешь Париж с ума. Равно и мужчин, и женщин.

Глаза не желали отвечать. Ни страхом, ни желаньем, ни предвкушением. Лишь Мелани в зеркале могла их к такому принудить. Женщина переместилась к изножью кровати, рука с кольцом упокоилась на шарнирной фигуре. Мелани шмыгнула мимо нее, на цыпочках и вихрясь добежала до кулис; возникла на сцене, импровизируя под жеманные набросы Свиньежича на фортепиано. Снаружи донесся гром – наобум акцентируя музыку.

Дождь никогда не прольется.

Русское влияние в музыке Свиньежича обычно прослеживалось к его матери – модистке из Санкт-Петербурга. Теперь Свиньежич, между своими гашишными грезами и яростными наскоками на рояль у себя в Батиньоле, водил дружбу со странной компанией русских эмигрантов, где предводительствовал некто Хольский, громадный портной с наклонностями убийцы. Все они занимались нелегальной политической деятельностью, многоречиво и продолжительно говорили о Бакунине, Марксе, Ульянове.

Хольский вошел, когда солнце упало, скрытое за желтыми тучами. Втянул Свиньежича в дебаты. Танцоры рассредоточились, сцена опустела, пока на ней не остались только Мелани и женщина. Сатин взялся за гитару; Свиньежич сел за фортепиано, и они запели революционные песни.

– Свиньежич, – ухмыльнулся портной, – однажды ты удивишься. Тому, что мы совершим.

– Меня ничто не удивит, – откликнулся Свиньежич. – Если б история была циклична, у нас бы теперь настал декаданс, разве нет, а твоя проектируемая Революция стала бы лишь еще одним его симптомом.

– Декаданс – это падение, – сказал Хольский. – А мы на подъеме.

– Декаданс, – вставил Итаге, – это отпадение от всего человеческого, и чем дальше мы падаем, тем меньше остается в нас человечьего. А раз меньше человеки, мы навязываем эту утраченную нами человечность неодушевленным предметам и абстрактным теориям.

Девушка и женщина вышли из-под единственного верхнего софита на сцене. Стали едва различимы. Ни звука оттуда не доносилось. Итаге допил воду со льдом.

– Ваши верования нечеловеческие, – сказал он. – О людях вы говорите как о кустах точек или кривых на графиках.

– Они таковы и есть, – раздумчиво произнес Хольский, у самого глаза мечтательные. – Я, Сатин, Свиньежич могут упасть при дороге. Не важно. Социалистическое Осознание растет, прилив неотвратим и необратим. Мы живем в безрадостном мире, м. Итаге; сталкиваются атомы, утомляются мозговые клетки, рушатся одни экономики и на смену им поднимаются другие, все соответственно фундаментальным ритмам Истории. Быть может, она – женщина; для меня женщины загадка. Но повадки ее, по крайности, измеримы.

– Ритм, – фыркнул Итаге, – будто слушаешь скрип и дребезг метафизического пружинного матраса. – Портной захохотал, в восторге, как огромное лютое дитя. В акустике зала его веселость звенела погребально. Сцена была пуста.

– Пойдем, – сказал Свиньежич. – В «L’Ouganda». – Сатин на столе рассеянно танцевал сам себе.

Снаружи они миновали женщину, державшую Мелани повыше локтя. Направлялись они к станции Métro; ни та ни другая не произносили ни слова. Итаге остановился у киоска купить номер «La Patrie»[204] – ближайшую к антисемитской газету, которую можно раздобыть вечером. Вскоре они скрылись на бульваре Клиши.

Спускаясь по движущейся лестнице, женщина сказала:

– Ты боишься. – Девушка не ответила. На ней по-прежнему был костюм, теперь прикрытый доломаном, и на вид, и на самом деле дорогим, и женщина его одобряла. Она купила им билеты в первый класс. Укрывшись во внезапно материализовавшемся поезде, женщина спросила: – Значит, ты только лежишь пассивно, как предмет? Ну разумеется. Такова твоя суть. Une fétiche. – Немое e на конце она выговаривала, будто пела. Воздух в Métro был сперт. Как и снаружи. Мелани рассматривала хвост дракона у себя на икре.