V.

– Я сказал – призрака, – тихо ответил Итаге. – Имя его не Лёрмоди – либо Лёрмоди есть лишь одно из его имен. Призрак этот заполняет собой стены этого кафе и улицы этого района, – быть может, все аррондисманы на свете до единого вдыхают его субстанцию. Созданный по образу чего? Не бога. Какой бы могучий дух ни вдул месмеризмом во взрослого мужчину необратимое бегство, а дар самовозбуждения – в глаза юной девушки, имя его неведомо. Либо если и ведомо, то оно – Яхве, а мы все – жиды, ибо его никто никогда не произносит. – Дерзкие это речи для м. Итаге. Он читал «La Libre Parole»[200], стоял в толпах, дабы плюнуть в капитана Дрейфуса.

У их столика остановилась женщина – не ожидая, что они поднимутся, а просто стояла и смотрела, словно бы никогда ничего не ждала.

– Не подсядете ли к нам, – горячо предложил Сатин; Итаге глядел далеко на юг, где нависала желтая туча, так и не изменившая очертаний.

Она держала модную лавку на рю дю Катр-Септамбр. Сегодня на ней вдохновленное Пуаре вечернее платье из креп-жоржета цвета негритянской головы, все в бисере, сверху светло-вишневая жакетка, стянутая под грудями, в стиле ампир. Нижняя часть лица прикрыта гаремной вуалью, пристегнутой сзади к крохотной шляпке, буйной от оперенья экваториальных птиц. Веер на янтарной ручке, страусовы перья, шелковая кисточка. Чулки песочного оттенка, изысканные стрелки на икрах. Две черепаховые заколки с бриллиантовыми штифтами в волосах; серебряный сетчатый ридикюль, лайковые ботинки с пуговицами доверху, в носке лакированные и с французским каблуком.

Кому ведома ее «исподь», задумался Итаге, искоса поглядывая на русского. Определяют ее одежда, украшения – они закрепляют ее в толпах дам-туристок и путан, заполняющих улицу.

– Сегодня прибыла наша прима-балерина, – сказал Итаге. Он всегда с покровителями нервничал. Как бармен он не видел нужды в дипломатии.

– Мелани Лёрмоди, – улыбнулась патронесса. – Когда я с нею познакомлюсь?

– Когда угодно, – пробормотал Сатин, передвигая бокалы, не отрывая взгляда от стола.

– Мать не возражала? – спросила она.

Матери было все равно – да и самой девочке, подозревал он, было все равно. Бегство отца на нее подействовало как-то причудливо. В прошлом году ей очень хотелось учиться, она была изобретательна, она творила. А в этом Сатину будет чем заняться. В итоге они станут орать друг на друга. Нет: девочка орать не станет.

Женщина села, вся затерялась, наблюдая ночь, обволокшую их, как бархатная падуга. Сколько бы времени Итаге ни провел на Монмартре, он ни разу не заглядывал за эту обманку, не видел голую стену ночи. А вот эта? Он всмотрелся в нее пристальней, не отыщется ли какой-нибудь знак такого предательства. Лицо он наблюдал уже с десяток раз. На нем всегда чередовались общепринятые гримасы, улыбки, выражения того, что сходило за эмоции. Немец мог бы построить еще один такой, подумал Итаге, и никто б их не отличил.

Еще играло танго или, быть может, другое, он не прислушивался. Новый танец, к тому ж популярный. Голову и тело следовало держать прямо, шаги должны быть точны, стремительны, изящны. На вальс не похоже. В танце этом было место и нескромным взметам кринолинов, и шаловливому словцу, вышептанному сквозь усы в ушко, готовое вспыхнуть. Но тут ни слов, ни отклонений: просто широкая спираль, вращение по танцевальному полу, постепенно сужающееся, все туже, пока не оставалось никакого движения, кроме этих шажков, что никуда не вели. Танец для автоматонов.

Занавес висел в полной бездвижности. Отыщи Итаге его шкивы или сцепки, он, может, заставил бы его колыхнуться. Пробился бы к стене ночного театра. Внезапно ощутив собственное одиночество в кружащей, механической тьме la Ville-Lumière[201], он вдруг захотел вскричать: Бей! Долой декорацию ночи, пусть все мы увидим…

Женщина за ним наблюдала, без выражения, застыв, будто какой-то ее манекен. Пустые глаза, на такое лишь платье от Пуаре вешать. К их столику подвалил Свиньежич, пьяный, с песнями.

Песня была на латыни. Он только что сочинил ее для Черной Мессы, которую сегодня должны проводить у него дома в Батиньоле. Женщина захотела прийти. Итаге заметил это сразу: у нее с глаз будто пелена спала. Он сидел уныло, чувствуя, будто самый страшный враг сна безмолвно проник в суетливую ночь, тот единственный, с кем однажды тебе неизбежно придется встретиться лицом к лицу, и он тебя попросит – так, чтобы слышали твои старейшие завсегдатаи, – смешать коктейль, названия которого ты никогда не слышал.

Сатина они оставили передвигать пустые бокалы – вид у него был такой, словно на какой-нибудь улице без жильцов он сегодня ночью кого-нибудь зарежет.

Мелани грезила. Шарнирная фигура полусвисала с кровати, руки вытянуты, распятая, одной культяпкой касаясь ее груди. Сон был того сорта, в которых глаза, возможно, открыты: либо последний взгляд на комнату так воспроизводится в памяти, что все подробности совершенны, а сновидцу неясно, спит он или бодрствует. У кровати стоял немец, наблюдал за нею. Он был Папа́, но к тому же и немец.