V.

Одна, она легла на кровать, жалея, что не может помолиться на дождь. Хорошо, что хоть неба не видно. Быть может, некие его щупальца уже коснулись крыши кабаре. Кто-то задребезжал дверью. Она ее предусмотрительно заперла. Сатин, точно. Вскоре услышала, как русский с Итаге вмести ушли черным ходом.

Могла и не спать: открывшись, глаза ее уперлись в тот же тусклый потолок. Там, прямо над кроватью, висело зеркало. Прежде она его не заметила. Умышленно Мелани подвигала ногами, оставив руки вяло лежать по бокам, пока подол ее синей юбки не задрался над чулками. И лежала, глядела на черное и нежно-белое. Папа́ говорил: «Какие красивые у тебя ножки: ножки танцорки». Никак дождя ей не дождаться.

Она встала, чуть ли не в раже, сняла блузу, юбку и нижнее белье и быстро переместилась к двери в одних черных чулках и теннисных туфлях из белой замши. Где-то по дороге успела распустить волосы. В соседнем помещении обнаружила костюмы к «L’Enlèvement des Vierges Chinoises». Волосы, тяжелые, едва ли не вязкие она ощущала по всей своей спине – они щекотали ей верх ягодиц, когда она опустилась на колени у большого сундука и стала в нем рыться, ища костюм Су Фын.

Вернувшись в жаркую комнатку, быстро скинула туфли и чулки, не открывая глаз, пока не скрепила сзади волосы янтарным гребнем с блестками. Отнюдь не хорошенькая, если на ней ничего. Вид собственного нагого тела ей отвратителен. Пока не натянула светлые шелковые рейтузы, по каждой штанине расшитые длинным стройным драконом; не вступила в туфельки с пряжками граненой стали и сложными ремешками, петлявшими ей по ногам до середины икр. Груди ничто не стесняло: нижнюю юбку она туго запахнула вокруг бедер. Застегивалась та тридцатью крючками и петельками от талии до верха бедра, и оставался отделанный мехом разрез, чтобы она могла танцевать. И наконец, кимоно, просвечивающее и выкрашенное, как радуга, солнечными вспышками и концентрическими кругами светло-вишневого, аметистового, золотого и джунгле-зеленого.

Она снова легла, волосы разметались над нею по матрасу без подушки, дыхание сперло от собственной красоты. Видел бы ее сейчас Папа́.

Шарнирная фигура в углу оказалась легка и без труда переносима в постель. Она задрала колени повыше и – с интересом – увидела, как икры ее в зеркале скрещиваются на копчике гипсовой спины. Ляжки фигуры холодили шелк оттенка наготы, повыше у нее на бедрах, она обняла крепче. Верхушка шеи, зазубренная и крошащаяся, приходилась ей до грудей. Она вытянула носки, затанцевала горизонтально, думая, какими окажутся ее камеристки.

Сегодня должно состояться представление с волшебным фонарем. Итаге сидел возле «L’Ouganda»[198], пил абсент с водой. Дрянь эта вроде должна быть афродизиаком, но на Итаге действовала противоположно. Он наблюдал за девушкой-негритянкой, одной из танцовщиц, – та поправляла чулок. Он думал о франках и сантимах.

Их было немного. Авантюра может удаться. У Свиньежича есть имя в авангарде французской музыки. Мнения в городе яростно разделялись: композитора некогда громогласно оскорбил на улице один из самых почитаемых постромантиков. Да и личная жизнь этого мужика не у многих ожидаемых покровителей вызовет нежность. Итаге подозревал, что он курит гашиш. А к тому же и Черная Месса.

– Бедное чадушко, – говорил Сатин. Стол перед ним почти весь был уставлен пустыми винными бокалами. Время от времени русский их перемещал, вчерне набрасывая хореографию «L’Enlèvement». Пьет Сатин как француз, считал Итаге: до положения риз никогда не допивается. Но возрастает в нем эта нестойкость, нервичность, чем больше расширяется его кордебалет полых стеклянных танцовщиц. – Знает, куда ее батюшка подевался? – вопросил вслух Сатин, отплыв взглядом на улицу. Вечер стоял безветрен, жарок. Темней, чем Итаге вообще помнилось. За ними оркестрик заиграл танго. Негритянская девушка поднялась и зашла внутрь. К югу, огни вдоль Шанз-Элизэ высвечивали подбрюшье тошнотно-желтой тучи.

– Раз отец сбежал, – сказал Итаге, – она свободна. Матери безразлично.

Русский вздернул голову, вдруг. У него на столе один бокал опрокинулся.

– …или почти свободна.

– В джунгли драпанул, воображаю, – сказал Сатин; официант принес еще вина.

– Подарок. Что он раньше когда-либо дарил? Вы видели меха этого дитя, шелка ее, как она рассматривает собственное тело? Слышали благородство в том, как она говорит? Все это ей подарил он. Или себе дарил, через нее?

– Итаге, она же явно может быть самой щедрой…

– Нет. Нет, это всего лишь отражение. Девушка действует, как зеркало. Вы, тот официант, chiffonier[199] на соседней пустой улице, в которых она обращается: кому б ни выпало стоять перед зеркалом вместо того несчастного. Вы увидите отражение призрака.

– М. Итаге, ваши недавние прочтения могли вас убедить…