V.

Когда Профан отдавал девушке за стойкой заполненный бланк, пришел посыльный: негр в старой замшевой куртке. Уронил на стойку пачку служебной корреспонденции, и на секунду их с Профаном взгляды встретились.

Может, тот видел его где-то под улицей или на каком-нибудь инструктаже перед работой. Но тут присутствовала некая полуулыбка и нечто вроде полутелепатии – так, будто посыльный принес послание и для Профана, скрытое для всех, кроме них двоих, в чехле соприкоснувшихся взоров, и оно гласило: Ты кого надуть пытаешься? Слушай ветер.

Он слушал ветер. Посыльный ушел.

– Мистер Обаяш примет вас через минуту, – сказала секретарша. Профан подбрел к окну и поглядел вниз на 42-ю улицу. Как будто и ветер виден. Костюм на нем сидел как-то не так. Может, в конечном счете он никак и не скрывал этой причудливой депрессии, что не проявлялась ни в каком отчете фондовой биржи или конца года. – Эй, вы куда это, – сказала секретарша.

– Передумал, – сообщил ей Профан. В коридоре и пока ехал вниз на лифте, в вестибюле и на улице он искал взглядом посыльного, но не мог найти. Расстегнул пиджак старого костюма Мендосы и пошаркал по 42-й улице, опустив голову, прямо против ветра.

В пятницу на инструктаже Цайтзюсс, чуть не плача, сообщил им. Отныне и впредь – работа лишь два дня в неделю, всего пять бригад для кое-какой зачистки Бруклина. По дороге домой в тот вечер Профан, Анхель и Херонимо задержались в местном баре на Бродуэе.

Просидели до 9:30 или 10, и тут забрели несколько девушек. Было это на Бродуэе среди 80-х, а там вам не Бродуэй Индустрии Развлечений или даже разбитого сердца на каждый из его огней. Ближе к северной окраине это унылый район без собственного облика, где сердце никогда не делает ничего жестокого или безвозвратного, не разбивается: оно просто все больше растягивается, сдавливается, сдвигает силы, каждый день бременем наваливаемые на него по чуть-чуть, пока те в конечном счете и его собственные содроганья не измотают его вконец.

Первая волна девушек зашла разменять деньги для вечерних клиентов. Не очень симпатичные, и бармену им всегда было что сказать. Кое-кто вернется снова ближе к закрытию тяпнуть на сон грядущий, все равно, идут дела или нет. Если с ними притаскивался клиент – обычно кто-нибудь из здешних мелких бандитов, – бармен бывал внимателен и сердечен, точно перед ним юные влюбленные, коими они в некотором смысле и были. А если девушка заходила, не найдя себе работы весь вечер, бармен наливал ей кофе с большой порцией бренди и говорил что-нибудь, дескать дождь или слишком холодно, а потому клиенты, полагает он, в такую погоду сидят по домам. Она же обычно последний заход делала на кого-нибудь в баре.

Профан, Анхель и Херонимо ушли, поговорив с девушками и сыграв несколько раундов на кегельбан-автомате. Выходя, столкнулись с миссис Мендосой.

– Ты сестру свою видел? – спросила она Анхеля. – Собиралась сразу после работы прийти помочь мне с покупками. Она раньше никогда так не поступала, Анхелито, я волнуюсь.

Подбежал Чучка.

– Долорес говорит, она где-то с Бабниками, только не знает где. Фина только позвонила ей, и Долорес говорит, голос у нее был какой-то не такой. – Миссис Мендоса схватила его за голову и спросила, откуда Фина звонила, а Чучка ответил, что он же сказал, никто не знает. Профан глянул на Анхеля и перехватил взгляд Анхеля на себя. Когда миссис Мендоса ушла, Анхель сказал:

– Не хочу об этом думать, моя родная сестренка, но если кто-то из этих мелких pingas[63] попробует с ней что-нибудь, дядя…

Профан не стал говорить, что он подумал то же самое. Анхель и без того был расстроен. Но он знал, что и Профан думает о коллективке. Фину знали они оба.

– Нам надо ее найти, – сказал он.

– Они по всему городу, – сказала Херонимо. – Я пару их точек знаю. – Решили начать с клуба на улице Мотт. До полуночи мотались они подземкой повсюду, находя лишь пустые клубы или запертые двери. Но когда брели по Амстердам среди 60-х – услышали шум из-за угла.

– Иисусе-Христе, – сказал Херонимо. Там происходила полномасштабная разборка. В глаза бросались несколько пистолетов, но в основном ножи, отрезки труб, армейские ремни. Троица юркнула вдоль улицы под стенкой, где стояли машины, и наткнулась на личность в твидовом костюме, которая пряталась за новым «линкольном» и крутила ручки магнитофона. На ближайшем дереве сидел звукач, болтая микрофонами. Ночь стала холодна и ветрена.

– Здрасьте, – сказал твидовый костюм. – Моя фамилия Обаяш.

– Начальник моей сестры, – прошептал Анхель. Профан услышал с улицы вопль, который мог оказаться Фины. Он побежал. Там стреляли и много орали. Пять Королей Бопа выбежали из переулка в десяти шагах впереди, на улицу. Анхель и Херонимо не отставали от Профана. Кто-то запарковал машину прямо посреди проезжей части, а в ней на полную громкость работало радио, настроенное на «Дабью-эл-ай-би». Где-то совсем близко мимо них по воздуху прожужжал ремень и завопили от боли: но черная тень большого дерева скрывала, что там происходит.