V.

Он вспомнил того, за которым гнался соло до Ист-ривер, через Приход Благостыня. Тот не спешил, давал себя догнать. Нарывался. Профан подумал, что где-то – когда был пьян, когда слишком хотелось женщину и он плохо соображал, когда устал – он подписал договор над отпечатками лап тех, кто теперь призраки аллигаторов. Словно соглашение существовало, некий завет, Профан раздает смерть, аллигаторы обеспечивают ему занятость, зуб за зуб. Они ему нужны, а если он им и нужен, то лишь потому, что каким-то доисторическим контуром аллигаторова мозга они понимали, что во младенчестве служили всего-навсего еще одним потребительским товаром, вместе с бумажниками и дамскими сумочками из своих, возможно, родителей или родни и всей остальной дрянью в «Мэйсиз». И прохождение души через унитаз в преисподнюю было лишь временным на-мир-рвением, заемным временем, пока им не придется вернуться к бытию ложно одушевленными детскими игрушками. Само собой, им это не понравится. Захочется возвратиться к тому, чем были; а самая совершенная форма этого – мертва, какова ж еще? – и ее обгладывают до изысканного рококо крысы-кустари, разъедает до антикварной отделки под кость святая вода Прихода, подцвечивает фосфоресценцией то, от чего такой яркой в ту ночь была усыпальница того конкретного аллигатора.

Когда Профан спускался на свои теперь уже четыре часа в день, он с ними иногда разговаривал. Его напарников это раздражало. Однажды ночью пронесло едва-едва – гатор обернулся и кинулся в атаку. Хвостом косо мазнуло фонареносцу по левой ноге. Профан ему заорал, чтоб не мешался, и засадил все пять выстрелов каскадом гулких разрывов, прямо аллигатору в зубы.

– Все в порядке, – сказал напарник. – Я могу на нее ступать. – Профан не слушал. Он стоял у безглавого трупа, глядя, как несякнущие сточные воды вымывают кровь его жизни в какую-то из рек – он потерял ориентацию.

– Малыш, – сказал он трупу, – ты неправильно сыграл. Тебе не положено отбиваться. В договоре такого не было. – Десятник Хез раз-другой прочел ему нотацию о беседах с аллигаторами, это-де подает скверный пример Патрулю. Профан ответил, ну да, ладно, и после этого не забывал произносить то, что полагал необходимым, себе под нос.

В конце концов однажды ночью в середине апреля он признал самому себе то, о чем неделю старался не думать: между ним и Патрулем как действующими подразделениями Управления канализации все примерно кончено.

Фина сознавала, что аллигаторов уже осталось немного и эта троица вскоре окажется без работы. Как-то вечером накинулась на Профана у телевизора. Он смотрел повтор «Великого ограбления поезда».

– Бенито, – сказала она, – тебе надо уже искать другую работу.

Профан не спорил. Она ему сказала, что ее начальник, Обаяш из «Запредельных записей», ищет конторщика, и она может устроить ему собеседование.

– Мне, – сказал Профан, – я ж не конторщик. Я не такой умный, да и работать внутри не очень люблю. – Она ему сказала, что в конторах работают и люди поглупей его. Сказала, что у него есть шанс как-то подрасти, что-то из себя сделать.

Шлемиль есть шлемиль. Что из такого можно «сделать»? Что человек может «сделать» из себя? Доходишь до точки, а Профан знал, что он до нее дошел, когда знаешь, сколько можешь, а сколько не можешь сделать. Но время от времени у него случались приступы обостренного оптимизма.

– Я попробую, – сказал он Фине, – и спасибо. – Она была милостиво-счастлива – тут он дал ей пинка из ванны, а теперь она подставляет другую щеку. У него закопошились распутные мысли.

Назавтра она позвонила. Анхель и Херонимо вышли в дневную смену, Профан отдыхал до пятницы. Он лежал на полу, играл в пинокль с Чучкой, который сачковал.

– Найди костюм, – сказала она. – В час у тебя собеседование.

– Чё, – сказал Профан. За недели стряпни миссис Мендосы он разжирел. Костюм Анхеля на него больше не налезал.

– Займи какой-нибудь папин, – сказала она и повесила трубку.

Старик Мендоса не возражал. Самым большим костюмом в шкафу была модель, как у Джорджа Рафта, где-то середины 30-х, двубортная, темно-синего сержа, подкладные плечи. Профан надел и занял у Анхеля пару обуви. По пути в центр в подземке он решил, что нас мучит великая временна́я ностальгия по тому десятилетию, в котором мы родились. Потому что теперь ему было, как в какие-то дни личной депрессии: костюм, работа на город, которой максимум через две недели уже не будет. Вокруг повсюду люди в новых костюмах, каждую неделю производятся миллионы новехоньких неодушевленных предметов, на улицах новые машины, по всем предместьям, которые он покинул много месяцев назад, тысячами растут новые дома. Где ж тут депрессия? В сфере потрохов Бенни Профана и в сфере его черепа, оптимистично скрытая тесным костюмом из синего сержа и лицом шлемиля с надеждой на нем.

Контора «Запредельных» располагалась в районе Большого центрального, на семнадцать этажей вверх. Он сидел в приемной, полной тепличной тропической поросли, а мимо окон промозгло струился ветер, отсасывал тепло. Секретарша дала ему заполнить бланк заявления. Фину он не видел.