V.

Она этому удивилась: ее смех прозвучал хрупко и пронзительно. Старик не услышал.

– Они остаются с тобой, – продолжал он, – они не курчавые барашки или зазубренные края. Они, они – Вайссу, ее облаченье, возможно, кожа ее.

– А под ней?

– Вы про душу, не так ли. Конечно про нее. Я размышлял над душою этого места. Если душа у него была. Ибо их музыка, поэзия, законы и церемонии ей не ближе. Они тоже шкура. Как кожа татуированного дикаря. Я часто определяю это для себя – как женщина. Надеюсь, вас это не оскорбит.

– Ничего-ничего.

– У гражданских любопытные представления о военных, но в данном случае, полагаю, в том, что они о нас думают, есть доля правды. Представление такое: похотливый младший офицер где-то на задворках захолустья, собирает себе гарем смуглых туземок. Осмелюсь предположить, об этом многие из нас мечтают, хотя мне пока не доводилось наткнуться на того, кто это бы осуществил. И не стану отрицать, я и сам начинаю так думать. Начал так думать в Вайссу. Отчего-то там… – лоб его собрался морщинами… – сны нет, не ближе миру наяву, но как-то, я думаю, кажутся реальнее. Я осмысленно излагаю?

– Продолжайте. – Она за ним наблюдала, в восторге.

– Но место это словно бы женщина, которую отыскал где-то там, темнокожая, с головы до пят в татуировках. И ты как-то отбился от гарнизона, понял, что вернуться не в силах, поэтому должен быть с нею, рядом, изо дня в день…

– И вы в нее будете влюблены.

– Поначалу. Но вскоре эта кожа, этот кричащий анафемский бунт красок, начнет вмешиваться меж тобой и тем в ней, что, как тебе казалось, ты любил. И вскоре, вероятно – всего за несколько дней, – станет уже так скверно, что начнешь молиться богу, какого б ни знал, чтоб он наслал на нее проказу. Содрал бы татуировку эту, и осталась бы куча красной, пурпурной и зеленой дряни, вены и связки оголены и трепещут, и открыты наконец твоему взору и касанью твоему. Простите. – Он не желал на нее взглянуть. Ветер задувал дождем через стену. – Пятнадцать лет. Сразу после того, как мы вступили в Хартум. В восточных кампаниях мне довелось повидать зверств, но с этим не могло сравниться ничто. Мы должны были сменить генерала Гордона – о, вы были, полагаю, тогда совсем еще крошкой, но читали же об этом наверняка. Что сделал с этим городом Махди. С генералом Гордоном, с его людьми. Меня не отпускала тогда лихорадка и, несомненно, сверх того – еще и зрелище всей этой падали и отбросов. Мне хотелось сбежать, вдруг; словно бы мир четких каре и стремительных контрмаршей распался до беспорядочного бегства или бессмысленности. У меня в штабах Каира, Бомбея, Сингапура всегда были друзья. И через две недели возникла эта топографическая съемка, и я на нее отправился. Всегда, знаете, удавалось пролезть в такое дело, где обычно не ожидаешь встретить флотских. На сей раз требовалось сопровождать бригаду гражданских инженеров в одну из худших стран на земле. О, дикость, романтика. Горизонтали и глубины, штриховки и заливки там, где раньше на карте были пробелы. Все для Империи. Нечто такое, должно быть, таилось у меня где-то в затылке. Но точно знал я тогда лишь одно – прочь отсюда. Очень прекрасно, конечно, насчет Востока кричать «Святой Георгий» и «пощады не будет», но армия махдистов-то кричит то же самое, вообще-то, по-арабски, а в Хартуме они при этом не шутили.

К счастью, в глаза ему не бросился ее гребень.

– Вам досталась карта Вайссу?

Он помялся.

– Нет, – ответил он. – Никаких данных потом не поступило, ни в МИД, ни в Географическое общество. Лишь доклад о неудаче. Учтите: то была скверная страна. Проникло в нее нас тринадцать, а вышло только трое. Я, мой заместитель и один гражданский – я забыл его фамилию, и, насколько мне известно, он исчез с лица земли без следа.

– А ваш заместитель?

– Он есть, он в госпитале. Уже в отставке. – Повисло молчание. – Второй экспедиции так и не случилось, – продолжал старик Годолфин. – Причины политические, поди знай. Никому не было дела. Я выбрался невредимым. Ни в чем не виноват, сказали мне. Получил даже персональную благодарность Королевы, хотя всё замолчали.

Виктория рассеянно пристукивала ногой.

– И оно как-то влияет теперь на вашу, э-э, шпионскую деятельность?

Он словно постарел как-то вдруг. Сигара опять погасла. Он отшвырнул ее в траву; рука его тряслась.

– Да. – Он беспомощно показал на церковь, серые стены. – Почем мне знать, вы можете оказаться… я мог оказаться неблагоразумен.

Осознав, что он ее боится, она подалась вперед, вся подобравшись:

– Те, кто наблюдает за кафе. Они из Вайссу? Эмиссары?

Старик принялся грызть ногти; медленно и методично, верхним резцом в центре и нижним сбоку скусывая мельчайшие ломтики на идеальном дуговом сегменте.