V.

Хотя бы на тот миг они, казалось, отбросили внешние планы, теории и коды, даже неизбежное романтическое любопытство друг к другу, а занялись тем, что просто и чисто молоды, что разделяют эту мировую скорбь, эту дружелюбную печаль при виде Нашего Человеческого Состояния, которое любой в этом возрасте расценивает как награду либо подарок за то, что пережили отрочество. Музыка им была мила и мучительна, прогуливающиеся цепи туристов – что Пляска Смерти. Они стояли на бордюре, глядели друг на дружку, их пихали торговцы и экскурсанты, потерявшись настолько же, быть может, в этих узах юности, как и в глубине глаз, созерцаемых друг другом.

Первым нарушил он:

– Вы не сказали, как вас зовут.

Она сказала.

– Виктория, – произнес он. Она ощутила некое торжество. Так он это произнес.

Он похлопал ее по руке.

– Пойдемте, – сказал он, чувствуя себя покровительственно, чуть ли не отечески. – Я должен с ним встретиться, у Шайссфогеля.

– Конечно, – сказала она. Они свернули налево, прочь от Арно, к Пьяцце Витторио Эммануэле.

«Figli di Machiavelli» разместились гарнизоном в занятом ими брошенном табачном складе где-то у Виа Кавур. В данный момент он был пуст, если не считать аристократического вида человека по фамилии Боррачо, исполнявшего свой еженощный долг – проверять винтовки. Вдруг в дверь застучали.

– Digame[117], – заорал Боррачо.

– Лев и лис, – послышался ответ. Боррачо отпер дверь, и его едва не сбил с ног плотный mestizo[118] по имени Тито, который на жизнь зарабатывал тем, что продавал непристойные фотоснимки Четвертому армейскому корпусу. Судя по всему, он был крайне возбужден.

– Выступают, – затараторил он, – сегодня ночью, полубатальоном, у них винтовки, и штыки примкнуты…

– Что это, во имя господа, – проворчал Боррачо, – Италия войну объявила? Qué pasa?[119]

– Консульство. Венесуэльское консульство. Они его защищать должны. Ожидают нас. «Figli di Machiavelli» кто-то предал.

– Успокойся, – сказал Боррачо. – Наверное, момент, который нам обещал Гаучо, в конце концов настал. Нужно дождаться его, значит. Быстро. Предупреди остальных. Всех в боевую готовность. Отправь в город посыльного, пусть найдет Куэрнакаброна. Скорее всего, он в пивном саду.

Тито отдал честь, развернулся, опрометью кинулся к двери, отпер. Ему в голову пришла мысль.

– А вдруг, – сказал он, – может, сам Гаучо – предатель. – Он открыл дверь. За ней стоял Гаучо, мрачнее грозы. Тито разинул рот. Без единого слова Гаучо обрушил сжатый кулак на голову mestizo. Тито опрокинулся и рухнул на пол.

– Идиот, – произнес Гаучо. – Что случилось? Все спятили?

Боррачо рассказал ему про армию.

Гаучо потер руки.

– Bravissimo. Большое дело. Однако из Каракаса нам пока ничего не сообщали. Не важно. Выступаем сегодня. Известите войска. Мы должны там быть в полночь.

– Не слишком много времени, коммендаторе.

– Мы должны там быть в полночь. Vada[120].

– Si, commendatore. – Боррачо отдал честь и вышел, осторожно перешагнув через тело Тито у двери.

Гаучо глубоко вздохнул, скрестил руки, вновь распахнул их пошире, снова скрестил на груди.

– Так, – крикнул он пустому складу. – Ночь льва снова пришла во Флоренцию.

X

«Биргартен унд Ратскеллер»[121] Шайссфогеля был любимым ночным местом не только у немецких путешественников во Флоренции, но и, казалось, у других странствующих наций. Итальянское caffé (признавалось) прекрасно днем, когда город нежится в созерцании своих художественных богатств. Но часы после заката требовали веселости, живости, коей беззаботные – а то и привилегированные – caffés не предоставляли. Англичане, американцы, голландцы, испанцы – все они, похоже, искали какой-то «Хофбройхаус» духа, как Грааль, возносили Krug[122] мюнхенского пива, как потир. Здесь, у Шайссфогеля, имелись все желаемые элементы: светловолосые кельнерши с толстыми косами, оплетающими затылки, они могли нести по восемь пенящихся Kruger за раз, беседка с духовым оркестриком в саду, аккордеонист внутри, по-над столом орут признания, много дыма, поют хором.

Старый Годолфин и Рафаэль Мантисса сидели в глубине сада за столиком, а ветер от реки зябко овевал им рты и оркестровая одышка резвилась вокруг ушей, одинокие абсолютнее, казалось им, чем кто-либо вообще в этом городе.

– Я ль не друг тебе? – умолял синьор Мантисса. – Ты должен мне рассказать. Быть может, как сам говоришь, тебя вынесло за пределы всемирной общности. А я разве нет? Не выдрало ль и меня с корнем, вопящего, как мандрагору, не пересадило ль из одной страны в другую, а там лишь почва сухая или солнце недружелюбное, воздух испорченный? Кому еще расскажешь ты эту ужасную тайну, как не брату своему?

– Может, сыну, – ответил Годолфин.