V.

– У меня сына не было никогда. Но не правда ли, что мы всю свою жизнь тратим на поиски чего-то ценного, какой-то истины, чтобы поведать ее сыну, передать ему ее с любовью? Большинству из нас не так повезло, как тебе, быть может, нам следует оторваться от остального человечества, прежде чем у нас появятся такие слова, чтобы передать их сыну. Но так было все эти годы. Можешь подождать еще несколько минут. Он примет твой дар и возьмет его себе, для своей жизни. Я не порочу его. Так со всем молодым поколением: вот так вот, просто. Ты мальчиком, вероятно, унес такой же дар своего отца, не понимая, что он по-прежнему так же ценен для него, как будет для тебя. Но когда англичане говорят о «передаче» от одного поколения к другому, то лишь о такой вот. Сын ничего обратно не передает. Вероятно, это грустно и не по-христиански, но так оно было с незапамятных времен и никогда не изменится. Давать и возвращать – это лишь между тобой и кем-то из твоего же поколения. Между тобой и Мантиссой, твоим дорогим другом.

Старик покачал головой, чуть улыбнувшись.

– Этого не так-то много, Раф, я к такому привык. Ты, наверное, сочтешь, что это не очень много.

– Наверное. Трудно понять, как думает английский исследователь. Дело в Антарктике? Что гонит англичан в эти ужасные места?

Годолфин смотрел в никуда.

– Думаю, это обратно тому, что гонит англичан по всему земному шару в безумных плясках под названием «туры Кука». Им подавай лишь кожицу места, а исследователю нужно его сердце. Вероятно, немного похоже на влюбленность. Я ни разу не проникал в сердце всех тех диких мест, Раф. До Вайссу. Лишь в Южной экспедиции в прошлом году увидел я, что́ под ее кожей.

– Что же ты увидел? – спросил синьор Мантисса, подавшись вперед.

– Ничто, – прошептал Годолфин. – Я увидел Ничто. – Синьор Мантисса протянул руку к плечу старика. – Пойми, – сказал Годолфин, согнутый и недвижный, – Вайссу меня мучила пятнадцать лет, я грезил о ней, половину времени жил там. Она меня не покидала. Краски, музыка, ароматы. Куда б ни отправляли меня, за мной гнались воспоминания. А теперь меня преследуют ее агенты. Это жестокое и сумасшедшее владение не может мне позволить его избегнуть… Раф, тебя оно не оставит дольше, чем меня. У меня не слишком много времени. Ты не должен никому говорить, я не стану просить тебя давать слово; это для меня само собой разумеется. Я совершил то, чего не делал никто. Я побывал на Полюсе.

– На Полюсе. Друг мой. Тогда почему мы не…

– Видели этого в печати. Потому что я так устроил. Меня нашли, ты помнишь, на последней стоянке, полумертвого и занесенного метелью. Все решили, что я пытался дойти до Полюса и мне это не удалось. Но я возвращался. Я позволил им рассказывать как угодно. Видишь? Я отказался от верного рыцарства, отверг славу впервые за свою карьеру – так мой сын поступал с самого своего рождения. Эван бунтарь, для него это решение не внезапно. А мое – да, неожиданное и необходимое, из-за того, что, оказывается, поджидало меня на Полюсе.

Из-за столика встали двое carabinieri с девушками и рука об руку попетляли прочь из сада. Оркестр заиграл печальный вальсок. К двоим мужчинам из пивзала приплыл гам веселья. Ветер дул ровно, луны не было. Листва на деревьях моталась взад-вперед, как крошечные автоматоны.

– Глупость была, – сказал Годолфин, – то, что я сделал. Чуть мятеж не случился. В конце концов, один человек, рвется к Полюсу, в разгар зимы. Думали, я обезумел. Вероятно, и так, к тому-то времени. Но я должен был до него дойти. Начал думать, что там, в одном из двух неподвижных мест на этом вращающемся свете, смогу обрести мир, дабы разрешить загадку Вайссу. Понимаешь? Хотел постоять в мертвой точке карусели, хотя бы миг; как-то сориентироваться. Ну и само собой: меня там дожидался ответ. Вкопав флаг, поблизости я начал рыть тайник для провианта. Вокруг меня выла пустыня – будто страну эту забыл создатель. Невозможно существовать нигде на земле столь безжизненному и пустому месту. Углубившись на два или три фута, я наткнулся на чистый лед. Внимание мое привлек странный свет, казалось шевелившийся внутри. Я расчистил площадку. Сквозь лед на меня снизу пристально глядел изумительно сохранившийся труп одной из их коат, шерстка по-прежнему радужная. Вполне реально; не смутный намек вроде тех, что они подавали мне раньше. Я сказал «они подавали». Мне кажется, они его мне там оставили. Зачем? Быть может, по какой-то чуждой, не-вполне-человеческой причине, коей мне никогда не постичь. Быть может, лишь посмотреть, что я стану делать. Насмешка, понимаешь: насмешка над жизнью, размещенная там, где неодушевлено все, кроме Хью Годолфина. Разумеется, подразумевалось… Она и впрямь сообщила мне правду о них. Если Эдем был творением бога, одному ему ведомо, какое зло создало Вайссу. Здесь всегда только и была кожа, которую морщило во всех моих кошмарах. Сама Вайссу – безвкусная греза. О том, к чему ближе всего Антарктика в этом мире: греза об уничтожении.

Синьора Мантиссу, похоже, разочаровало.