В бессердечном лесу

Играет вальс, его мелодичный ритм легко уловить: низкая сильная доля, две слабые доли повыше, и так снова и снова.

Серена инстинктивно подхватывает. Она двигается с той же легкостью, что ветер, вихрящийся вокруг нас, часть леса, часть вальса. Свободную руку она прижимает к моей груди, распрямив узловатые пальцы с крошечными листочками, прорастающими из костяшек.

– Твое сердце бьется в такт моему, – говорит она.

Я убираю руку с талии и провожу кончиками пальцев по ее сердцу. Чувствую пульс: быстрый, нестабильный.

Мы танцуем на вершине холма. Серена всматривается мне в глаза, а я гадаю, какие же вопросы пылают внутри ее, в глубине души, которой, как она утверждает, у нее нет. Я возвращаю руку в безопасную зону, на ее плечо, но мой взгляд ни на секунду не отрывается от ее лица.

Фонограф с царапаньем и скрипом возвещает, что дошел до конца цилиндра – он может играть всего четыре минуты. Мы еще секунду танцуем под музыку леса, травы, неба. Затем резко останавливаемся на полушаге. Расходимся. Я чувствую себя как-то странно – мелким, будто не самим собой. Интересно, она тоже это чувствует?

Я молча присаживаюсь у фонографа, перемещаю иглу в начало цилиндра и кручу ручку. Симфония с треском начинается заново и звучит просто прекрасно в эту летнюю ночь.

Я присоединяюсь к Серене, и на этот раз она сама протягивает мне руку, приглашая на танец.

Так повторяется снова и снова. Я запускаю симфонию пять раз, шесть, а затем она перестает иметь значение, нам больше не нужна музыка.

Мы танцуем до самого рассвета, и его розоватое сияние отражается на ее серебристом лице.

Глава двадцать шестая. Серена

Его сердце

бьется под моими пальцами.

Музыка сплетается в ночи,

как паучий шелк.

И я

хочу,

чтобы

это

никогда

не

заканчивалось.

Я живу ради этих ночей:

ради звезд на холме,

ради доброго сердца Оуэна.

И ненавижу дни:

когда звучит безобразная музыка моих сестер,

когда вокруг кровь, смерть и душа за душой

утекают к моей матери,

чтобы придать ей сил для войны с Пожирателем.

Но без этих дней

не было бы и ночей.

Светает.

Оуэн уходит.

Я гадаю,

сегодня ли тот день,

когда

я

потеряю

его,

или нас ждет еще одна ночь

под звездным небом.

Глава двадцать седьмая. Оуэн

Перебравшись через стену, я оказываюсь нос к носу с отцом.

Его руки скрещены на груди, челюсти идут желваками, лицо сияет алым от рассветных лучей.

Взгляд ненадолго задерживается на фонографе, неуклюже висящем за моей спиной, и сосредоточивается на мне.

– Отдай его, – кратко, резко и холодно приказывает он.

Я снимаю ремешок и передаю ему фонограф, но дикая вспышка страха едва ли омрачает остатки моей радости.

Отец швыряет фонограф в стену. Тот распадается на щепки, куски безвольно падают на траву. Это последнее, что он делает, прежде чем хватает меня за руку и тянет обратно в дом.

За все семнадцать лет жизни я ни разу не видел отца таким рассерженным. Он тащит меня на кухню, мимо сбитой с толку Авелы, которая доедает кашу, и вверх по лестнице в мою спальню. Дрожа от ярости, заталкивает меня внутрь.

– Сколько ночей, Оуэн? – тихо спрашивает он, но каждое слово звенит сталью.

Лучше бы он кричал.

– Я…

Отец бьет кулаком по дверной раме, и дерево идет трещинами.

– СКОЛЬКО НОЧЕЙ?!

А нет, не лучше. Я сглатываю и испуганно смотрю на него, сжимая кулаки.

– Я…

Он делает глубокий вдох и вытирает лоб рукой. Его глаза слезятся, костяшки пальцев кровоточат.

– Все, сэр, – наконец отвечаю я.

– Ты вылезал через окно.

– Да, сэр.

Он приваливается к дверной раме.

– Лес забрал ее, Оуэн. Он забрал ее у нас. А ты… почему? Почему ты ходишь туда каждую ночь? Что там такого, что ты готов врать мне? Что там такого, что ты готов плюнуть на память о матери и подвергать себя опасности снова и снова? – срывающимся и безумным голосом спрашивает он.

– Я не плюю на память о матери. Я бы никогда…

– НАЗОВИ ПРИЧИНУ!

Я нервно втягиваю воздух.

– Там… там…

Как ему объяснить? Как рассказать, что я танцевал до рассвета с древесной сиреной, одна из которых убила маму? Я много раз говорил с Сереной о матери, но никогда не спрашивал, имела ли она какое-то отношение к ее смерти. Мне всегда не хватало храбрости.

– Скажи, – тихо повторяет отец.

– В лесу живет девушка. Она… она не может уйти, или Гвиден убьет ее, и… и это она нашла и защитила Авелу. Нас обоих.

Он пристально смотрит на меня. Наверное, пытается отделить правду от моей лжи.

– Ты влюблен в эту девушку?

Меня словно обухом по голове ударили.

– Что?! Нет. Нет. Она… – Я плотно сжимаю губы, чтобы не ляпнуть «монстр». – Она просто моя подруга.

Моргнув, я вижу, как она улыбается в сиянии звезд, чувствую ее гладко-шершавую ладонь, чую ее сладкий, мощный аромат. И внутри меня пробуждается страх иного рода. От которого я весь дрожу. Потому что она не просто подруга. Она… даже не знаю.

Отец двигает челюстями.

– Значит, она не стоит такого риска.

Мы подпрыгиваем от шума внизу – Авела слишком долго была предоставлена самой себе. Я направляюсь к двери, но отец преграждает мне дорогу.

– Ты останешься здесь, пока я не решу, что с тобой делать.

Мне больно слышать разочарование в его голосе.

– Мне жаль, папа.