В большом чуждом мире

А сам Прието спокойно отправился в кузницу. Его обнаженное тело, прикрытое кожаным фартуком, сверкало в отблесках пламени. Надувались жилы, ходуном ходили мышцы, могучий торс склонялся и выпрямлялся, и железо покорялось тяжким ударам. Как все, сознающие свою силу, Прието был мирного и даже веселого нрава. Кончая работу, он пел, а потом садился с подмастерьями за нетесаный стол. Жена подавала ужин, казавшийся особенно вкусным с голоду, а сам кузнец вел беседу, шутя и вспоминая события дня. Подковы были раньше покрепче… И сталь получше… И напильники… Если сталь закаливаешь, рассуждал кузнец, ее не надо слишком охлаждать. Человек умелый знает, что ее можно вынуть, когда она начнет потрескивать в воде. Раньше индейцы думали, что такая вода придает силы, и ходили к Хасинто за ней. Он говорил им: «Принесите-ка мне снова столько же воды», — а то они вычерпали весь кувшин. Индейцы были совсем темные, потом все же немного просветились, но обижали их всегда. Вот и сейчас, кузнец шел свидетелем, потому что правду защищать надо, хоть бы и без надежды. Один общинник из Руми учился у него, а теперь — сам кует, плохо только, что пьет без меры. Пить человеку надо, без этого тело слабеет, но ведь не до бесчувствия…

Подмастерья слушали кузнеца с почтением, как слушают тех, кто не боится ни железа, ни судьбы.

И вот однажды в кузницу вошел человек по прозвищу «Левша» — бродяга в грязном и залатанном желтом костюме, с потасканным лицом и беспокойным взором.

— Эй, дон Хасинто, — сказал он, — я вам приносил ломик, а он теперь треснул. Вы какой сталью паяли?

— Хорошей, какой же еще?

— Нет, плохой! — Левша повысил голос. — Вы меня обманули!..

Кузнецу был всегда неприятен этот невежа и бездельник, отрицавший самой своей жизнью все, что утверждал Хасинто.

— Ладно, — сказал кузнец. — Если сломался, давай, я починю.

Но Левша заорал:

— Не нужен мне ломик, мне правда нужна! Ты и других индейцев так обманываешь! Они, несчастные, и спросить не смеют!

Кузнец опустил молот и в упор посмотрел на Левшу.

— Давай помолчи. Не хочешь чинить — бери деньги.

Он бросил на наковальню два соля, и Левша быстро схватил их.

— Обман деньгами не покрыть! — крикнул он. — А те, кто не спросит, в дураках остаются…

Кузнец подошел к нему:

— Уйди лучше по-доброму. Бездельник ты, совести у тебя нет! Ты что, работал этим ломом? Продать его хотел. Иди с моих глаз…

Левша вышел, остановился посреди улицы и заорал:

— Он обманщик! Он врун, а не кузнец! Пускай выйдет, я ему покажу! Пускай он выйдет, вор трусливый!..

Народ принялся его передразнивать:

— Слыхали! Прието — вор! Он мне железом, а не сталью запаял! А теперь притворяется… Пускай выходит, вор трусливый!..

Хасинто Прието, багровый от гнева, вышел, чтобы их унять, но Левша мгновенно выхватил нож и замахнулся. Кузнец отскочил в сторону, перехватил его руку, вывернул, Левша выпустил нож и снова заорал: «Пусти, ворюга!» Тут кузнец забыл все на свете и принялся колотить его. Тот извивался и вдруг протяжно и жалобно закричал: «Хасинто, опомнись!» Кузнец пришел в себя, выпустил Левшу, и тот упал, обливаясь кровью. Нос у него был расплющен, а может быть — и ребра переломлены. «И впрямь, — подумал кузнец, — что я наделал!» Жена стояла рядом и плакала. Тут явились жандармы. Левша лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Зеваки расступились, кузнец вернулся в кузницу, надел рубаху, куртку и вышел. Впервые в своей жизни Хасинто Прието переступил порог тюрьмы.

Левша же пошел к юристу и подал жалобу, обвиняя кузнеца в нанесении телесных увечий и в покушении на убийство. Прието пришлось защищаться, и он тоже стал искать юриста. Нашлись и свидетели. В пользу кузнеца говорило то, что не он нападал первым, однако он не мог предъявить «вещественного доказательства» — ножа. Кто-то подобрал его, пока шла драка. Разбирательство явно затягивалось.

Жена принесла кузнецу вызов в суд по делу общины, помеченный довольно давним числом. Он сказал:

— Знаешь, я много думал, и мне кажется, они нарочно втянули меня в эту свару. Левша так и лез на рожон. Лом был хороший, а Левша — известный бездельник, не иначе как стащил, чтобы продать. Я ведь говорил, давай починю. Но он хотел драку затеять. Может, и убить хотел… А обвиняют-то меня! Почему судья так долго не вызывал? Пожалуй, и в свидетели не возьмут, да еще самого засудят…

Подмастерья работали хуже него, и народ перестал ходить в кузницу. Старший сын Хасинто мог бы вести дело, но он служил в армии. Многие прячутся, богатые откупаются, а он, когда ему выпал жребий, сразу пошел, как истый патриот. В кузнице стало темно и сыро. Жена плакала, все свалилось на нее одну, да еще сын в армии. И у общины отнимут землю. Иногда Хасинто Прието задумывался над тем, все ли ладно в его стране. Почему она терпит такое самоуправство, такое воровство? Патриотизм его не поколебался, и все же он думал иногда: может быть, страна его — не для бедных?..