В большом чуждом мире

Больше свидетелей у общины не было. Крестьяне боялись, а люди побогаче находили оправдание помещику и говорили: «К чему нам помогать индейцам?» Иньигес потребовал экспертизу, и эксперты признали, что межи передвинуты совсем недавно, по-видимому — несколько дней назад. На некоторых камнях даже сохранилась земля, чего не было бы, если бы их омывали дожди хотя бы одну зиму. Бисмарк объяснял общинникам, что Гарсиа и Волшебнику ничего не возразишь, и за общину, очевидно, выступать никто не будет — не пойдут против дона Альваро. Однако унывать не надо ни в коем случае…

Росендо Маки ходил в город в сопровождении рехидоров и старейшин — ему хотелось, чтобы побольше народу увидело суд своими глазами.

— Нажарь нам маису, Хуанача, завтра в суд пойдем… — сказал он в один из вечеров.

— Еще раз? — недоверчиво переспросила она, но зерен нажарила, и, едва рассвело, алькальд со своими помощниками отправился в суд. Когда, пройдя много миль, они подходили к городу, солнце пекло вовсю.

— Дон Бисмарк говорил, ему гербовой бумаги надо…

— Да, и четырех кур, а у меня нету…

Сегодня несем ему только денежки…

Как многие подлые люди, Руис был не только зол, но и жаден и, кроме денег, брал у крестьян ягнят, кур и яйца. Ему казалось, что грех не сыграть на доверчивости простаков, а они изо всех сил пытались угодить дону Бисмарку, который столько пишет на больших бумагах с красными полосочками.

На сей раз суд оказался закрытым — судья болел или уехал куда-то с какими-то ходатайствами. Контора писцов была битком набита, а дон Бисмарк сердился, что ему никто не платит, — и крестьяне платили.

Если им удавалось поговорить с важными судейскими особами, они получали обещания. Беседовали общинники и с просителями — индейцами и метисами. И все тонуло в море гербовой бумаги.

— Разберемся, разберемся… — отвечали им и адвокат, и писец, и судья.

Иногда они видели, как дон Альваро, спрыгнув с украшенного серебром седла и перекинув за спину пончо, входит в суд, и слышали звон его шпор. Бисмарк Руис говорил им:

— Этому Аменабару не поздоровится!

И показывал кипу исписанных черными буквами бумаг, а то и читал из них отрывки. Там излагались доводы в защиту индейца как такового, его общины и земли. Иногда это были просто крики души. И нашим общинникам, не подозревавшим, что защита должна строиться на конкретных законах и фактах, становилось легче. Бисмарк же улыбался, купаясь в волнах греховного счастья. Пять тысяч он принял, ему обещали еще тысячу, и сейчас он нарочито подчеркивал свою чувствительность и непримиримость, чтобы, если дело пойдет в столицу, там приняли его за народного трибуна. Ну и глупы эти индейцы!

Люди приглашали к себе Росендо, он рассказывал, как идут дела, слухи разносились, и, внимая его монотонным жалобам, народ понимал, что все стоит на месте. В их сердцах рождалось подозрение, что помочь им некому, ибо они — индейцы.

Община жила, несмотря на беды. Коров и коней развели по стойлам и накормили солью. Хватило и наиболее смирным ослам — мы уже говорили, что все прочие воспользовались свободой и сбежали на реку Окрос, где земля по краю оврага осыпалась и обнажилась белая порода, похожая на соль. Ослы лизали ее и обретали (равно как и от тростника, тепла и свободы) особую бойкость и резвость.

Двадцать человек, лучше всех владевших топором, отправились в лощину и к ручью нарубить балок для школьной крыши.

Время шло, солнце вставало рано, а ночью чистое небо испещряли звезды. Наступил сентябрь, и на небе появились серые тучки, но они исчезали очень быстро, и темней не становилось.

Молодые по-прежнему жили любовью, а те, кто постарше или совсем состарился, изо всех сил защищали свою надежду, ибо здесь и люди и земля приносят добрые плоды. Один лишь Мардокео был ко всему равнодушен. Спина зажила, но все для него переменилось — и прошлое, когда он мирно сеял и жал, и будущее, некогда полное надежды. Он не поднимал головы, молчал, всех дичился и непрестанно жевал коку, которая теперь казалась ему горькой[28].

— Что с тобой, Мардокео?

— Да ничего…

И он снова молчал и жевал коку, а циновка, предназначенная для школы, тщетно ждала прикосновения его умелых рук.

Однажды Росендо увидел меж домов синие мундиры жандармов и подумал, что они, наверное, сделают вид, будто ищут Дикаря. Их было десятеро, все с винтовками, а вел их сержант. У алькальдова дома они остановились, и сержант вынул какую-то бумагу.

— Эй, алькальд, — сказал он, — созови поживее вот этих. — И он прочитал двенадцать имен во главе с Херонимо Кауа.

— А зачем, сеньор?

— Ишь расспрашивался! Зови, а то сам ответишь.

Росендо послал за ними зятя и дочь. Вскоре все пришли вместе с семьями, и сержант построил их в ряд.

— Наведите винтовки, — приказал он жандармам. — Если кто побежит — стреляйте. А вы, индейцы, сдайте-ка ружья. Пять минут на размышление. Не сдадите — арестуем.

Индейцы, посоветовавшись с алькальдом, решили ружья сдать. Что поделаешь? В тюрьме хуже. Родные сходили домой и принесли двенадцать старых одностволок.