В бурном потоке

Как спокойно и уверенно это было сказано. И с каким превосходством. А движение рукой… Йозефу показалось, что он перенесся в довоенное время и сидит на одной из дискуссий, которые с таким неоспоримым авторитетом проводил Роберт.

— Нет, ты не понимаешь! — с ожесточением возразил он. — Ты, видно, думаешь, что я бросился бы тебе на помощь и ничего бы не смог поделать? Ты ошибаешься! Хоть я и не совсем одобряю горячность наших ребят, но чувства их, — Йозеф откинулся на спинку стула и перевел дух, — чувства эти я понимаю и разделяю целиком.

Роберт видел, что Йозеф ждет от него ответа. Он покачал головой, но не торопился отвечать. Не спеша загасил окурок в пепельнице, с расстановкой произнес:

— Та-ак. Ты разделяешь их чувства.

— Да, разделяю. Разделяю, потому что мне, так же, как и им, опротивел весь этот закоснелый догматизм. Может, это и годится для мужичья, но не для наших людей с их несравненно более высоким социальным, культурным и политическим уровнем. С их реалистическими традициями, с их… — Он запнулся и в недоумении, раздраженно поднял глаза на Роберта, который отодвинул стул и стоял, выпрямившись во весь рост. — Увиливаешь? — пробормотал он.

В дверях появилась хозяйская дочь с подносом, уставленным судками и тарелками. Роберт щелкнул пальцами.

— Ешь свои кнедли один. Дальше разговаривать нам с тобой смысла нет.

— Увиливаешь! — как упрямый ребенок, повторил Йозеф. — Все вы такие, ты и твои большевики! Палить — это вы умеете. Терроризировать — это вы умеете. Ломать, разрушать… а вот разумно спорить… — Он передразнил Роберта, — дальше разговаривать для вас смысла нет.

Роберт, который пошел было к двери, повернулся на каблуках.

— Я тебя щадил, — сказал он, пригнувшись к Йозефу; голос его был звонким и холодным, как стекло, — но ты сам напросился… Нам с тобой смысла нет дальше разговаривать, потому что мы говорим на разных языках. Сегодня ты, может быть, еще не понимаешь, не хочешь понять… но завтра ты поймешь, а послезавтра и вовсе перестанешь этого стыдиться. Ведь ты дезертир… ты трусливо изменил движению, делу социализма… самому себе!

Он повернулся к нему спиной и быстро зашагал к двери, обойдя стороной хозяйскую дочь, которая недоуменно уставилась на него.

XI

Это случилось, когда Ранкль поднимался по лестнице. Он добрался до площадки второго этажа и остановился передохнуть. Волнения дня и прошлой ночи все же сказывались, и Ранкль уже решил больше не терзать свою музу, как вдруг на него снизошло вдохновение. Всю усталость сразу будто рукой сняло.

Сперва ему открылся ритм, который он так долго и тщетно искал. Начало — подобие оды, подобие глухого боя барабанов: рум-бум, рум-бум, румбум-дибум! — затем как бы вступают трубы, гремит солдатская песня. А в следующую секунду явилась вторая находка: почему бы вообще не использовать такую песню как рефрен или нечто подобное? Хотя бы, например, излюбленную «Прекрасней смерти в мире нет»?

Ура! Вот оно, решение!

И пока Ранкль приступом брал лестницу на четвертый этаж, он уже слышал в уме звон и грохот стиха:

Румбум, румбум, мой сын, мой сын
Румдибум, бумбум, та-та-та…

Да, это оно! Это мелодия стиха «Оды на смерть героя-сына».

Известие пришло вчера вечером, когда сели за стол. Писал бывший товарищ Ранкля по корпорации, офицер, служивший в одном полку с Францем Фердинандом.