В бурном потоке

Так. Вот и третья строфа готова. Что может сравниться с радостью творчества, когда тобою владеет огонь вдохновения. Жаль, некому прочитать, на худой конец сошла бы даже Оттилия, хотя она не лучшая слушательница; Тильда — та больше бы подошла, несмотря на ее припадки цинизма, но это у нее от чужеродной крови… Ах, что там, в постели она бесподобна, он до сих пор не нашел никого, кто бы мог сравниться с ней. В Тильде есть что-то такое-эдакое, и Нейдхардт, эта лиса, не зря спутался с ней. Но когда-нибудь она и Нейдхардту наставит рога. С Тильдой дело не обойдется без скандала, а сейчас, когда Ранкль пошел в гору, он никак не может себе этого позволить. Не говоря уж о том, что женщины сами бросаются в объятия всякого, кто поднимается по лестнице почета и славы… Немножко дисциплины и в этом отношении, и он дождется плодов. А сейчас он прочитает оду перед зеркалом, объединив в одном лице и поэта, и конферансье, и хор, и публику.

— Многоуважаемые дамы, господа, коллеги, вольноопределяющиеся, ученики старших и младших классов! Наш гимназический хор исполнит сейчас оду, сочиненную специально для нашего торжества, оду, выражающую чувства, которые живут в наших сердцах, в сердцах учителей и отцов… ну и так далее, и тому подобное. — Он набрал воздуху и начал декламировать:

Ах, сколько же раз, мой единственный сын,
Ту песню мы вместе певали!
На воле, где солнце сияло с высот.
В четырнадцатый год, когда встал наш народ,
Нас трубы той песней позвали:
       Прекрасней смерти в мире нет,
       Чем смерть на поле брани.
       В очах померкнет белый свет,
       И не слыхать рыданий.
Я, кряжистый ствол, средь пуль уцелел,
В бою меня смерть пощадила;
Ты — древнего рода росток молодой,
Тебя возлюбила старуха с косой
И песней благословила:
       Счастливей смерти в мире нет,
       Чем смерть героя во цвете лет,
       Ни боли от раны, ни злой судьбы;
       Под бой барабанов, под пенье трубы
       Тебя погребут,
       Но добудешь ты тут
       Бессмертную славу.
Далёко от отчего дома, мой сын,
Могила твоя боевая.
Венка не возложит несчастный отец.
Победа отечества — вот твой венец,
И звезды тебе напевают:
       Ах, лучше смерти в мире нет,
       Чем пасть в бою, с отвагой,
       Отдав всю кровь, всей жизни цвет
       Отечеству на благо!

Последнюю строфу Ранкль скорее пропел, чем прочитал, жестикулируя, с остекленевшими от восторга глазами. Совершенно выдохшийся, даже усы у него отвисли, опустился он на пуф.

Но только он уселся, как его заставило вскочить негромкое восклицание. От дверей донесся восхищенный женский голос:

— Великолепно! Бесподобно!

XIII

Багровый от смущения, разгневанный и в то же время польщенный, Ранкль уставился на фигурку в дверях. Он не верил своим глазам, зажмурился и снова поглядел на дверь, все еще сомневаясь. Над разинутым ртом его невидимым облачком витал немой вопрос: «Агата — как она сюда попала?»

Она тем временем засеменила к нему на высоких каблучках, щебеча приторно-сладким фальцетом:

— Ах, дорогой доктор, ах, дорогой директор, это было феноменально! Какой огонь, какая страсть! Я не могу опомниться. — В ее облике — шляпка на взбитых волосах мейсенской пастушки сдвинута, в торчащих ресницах застряли слезинки — было что-то драматическое. — Можно это сюда поставить? — И она опустила на пол небольшую дорожную корзиночку, которую до того прижимала к себе, и начала отстегивать съехавшее на сторону лисье боа. — Вы должны меня извинить, но от избытка чувств глаголют уста.

И Агата стала восторгаться декламацией Ранкля. Ее насквозь проняло. Честное слово. До самого сердца, будто шилом. Со своей конфирмации она не помнит более сильного впечатления, а в тот день на ее глазах пошла ко дну лодка паромщика с семью конфирмантами. Ранклю незачем говорить, чьи эти стихи. Она и без того знает. Этот сочный, яркий язык может принадлежать только ему. И какое самообладание даже при таком ударе судьбы! Ах, если б у нее хоть в малой доле было подобное самообладание, она не стояла бы сейчас здесь…

Тут Агата разразилась истерическими рыданиями. Ранкль едва успел подскочить и поддержать ее. Всей тяжестью опираясь на его руку, Агата дошла, шатаясь, до дивана. Ранкль подсунул ей подушку под голову и принес одеколон. Кукольные глаза томным взмахом ресниц поблагодарили его!