В бурном потоке

По Люксембургскому шоссе со стороны курзала приближался на большой скорости автомобиль. В усиливающемся реве мотора было что-то угрожающее.

Каретта одним прыжком очутился у окна и раздвинул занавески. Валли заметила, что он побледнел. Его волнение передалось ей.

Автомобиль был уже совсем близко. Клаксон провыл особый сигнал машин генерального штаба, громко, настойчиво. И сразу же рев мотора замолк. С секунду еще скрипели тормоза. Световые щупальцы фар нашарили комнату и нерешительно поползли по стене.

У Валли замерло сердце. Она хотела уже броситься к Бруно, но тут мотор снова зашумел. Автомобиль покатил дальше. Несколько раз, все тише и тише, провыла сирена. Потом ночное безмолвие поглотило последние отзвуки.

Каретта опустил занавеску и отошел от окна. Он двигался, как лунатик. Взгляд его скользнул по двери, остановился, сделался пристальным.

— Стой! Кто там?

Валли нисколько не смутилась. Вся ситуация показалась ей донельзя комичной. Бруно укрылся за зеркальным шкафом и держал в руке армейский пистолет. Ни дать ни взять сцена из «Собаки Баскервиллей» или какой-нибудь кинодрамы! Валли толкнула дверь и, слегка приподняв полы ночной рубашки, сделала реверанс.

— Всего-навсего твоя супруга. Явилась прямо из постели, напуганная подозрительным шумом.

— Ничего себе! А я-то воображал, что орудую совершенно-неслышно. — С хорошо разыгранной беззаботностью Каретта направился к Валли. Пистолет он спрятал. — Можно узнать, почему ты уже дома?

— Нельзя сказать, чтобы ты очень мне обрадовался! Впрочем, я хочу тебя спросить о том же.

— Забавно. — Бруно весело рассмеялся. — Да ты замерзнешь, мое сокровище! В таком одеянии! Позволь мне… — Он принес шинель, укрыл ее и налил две рюмки коньяку из походной фляги. Лицо его расплылось в самодовольной ухмылке. Движения были непринужденными. Но Валли хорошо его изучила. От нее не укрылась ни нервная игра пальцев на левой руке, ни скрытое за учтивой выдержкой нетерпение. Он чокнулся с ней: — За твое здоровье! Коньяк отнюдь не первосортный. Может, хочешь чего-нибудь другого? Вермуту? Или…

Валли перебила его, щелкнув пальцами.

— Хватит болтать вздор! — Она встала перед ним, вскинув голову, с недоброй усмешкой в больших зеленых глазах. — Не морочь мне голову. Ты что, хочешь уйти по-английски?

Каретта колебался. Отрицать? Признаться? Он решил лавировать.

— Я, право, не знаю… — начал он запинаясь, но когда Валли с отвращением нахмурила брови, поспешно добавил: — …как лучше тебе объяснить. Я должен торопиться… В принципе ты права. Я вынужден уехать, и немедленно. Правда, ненадолго… Santissima madonna![81] Я не могу видеть, как ты тут стоишь, любимая. Села хотя бы. Может быть, еще рюмку?

— Ладно. Можешь мне налить вермуту. Но в приличную рюмку, а не в этот наперсток.

— Валли, я всякий раз вновь тебе поражаюсь: ты феноменальна!

— Я желала бы сказать то же самое о тебе.

— Дорогая… разве я это заслужил?

— Прости, Бруно, но мы здесь не на сцене! А в Дон-Карлосы ты и вовсе не годишься.

— Carissima! Умоляю, сейчас не время для цинизма…

— Не знаю, право, кто из нас двоих ведет себя циничнее. Мне сдается, ты хотел удрать, даже со мной не попрощавшись.

— Прости. Ты несправедлива ко мне, мое сокровище. Во-первых, я хотел оставить не тебя, а Баден. Да и то лишь на время. Во-вторых, я это делаю не по своей воле. И, в-третьих, ты можешь убедиться, что там, на письменном столе, лежит для тебя записка.

— Какая чуткость! А разреши узнать, почему ты так внезапно вынужден уехать?

— Ну, разумеется, carissima. — И Бруно, который тем временем достал из шкафа кепи, шарф и пару перчаток, бросил остатки лежавших перед камином бумаг в огонь. Затем, скрестив руки, повернулся к Валли и, впервые за весь разговор, прямо и вызывающе посмотрел ей в глаза. — Твое любопытство будет удовлетворено. Я вынужден уехать потому, что… — он взглянул на часы, — ровно час назад меня предупредили: я сегодня же должен исчезнуть, одно учреждение интересуется мною. — Он осушил еще рюмку и преспокойно объяснил Валли, словно речь шла о постороннем, что он, как принято говорить, служит некой иностранной державе.

— Так, значит, ты… шпион?

Каретта наклонил голову.

— Угадала. Я веду войну во мраке, служа своей истинной родине, mia sola patria Italia[82], против государства, чьим подданным являюсь не по своей воле. Против государства, которое для нас, триестинцев, всегда было тюрьмой. А кроме того, этот фантом Австрия все равно продержится, еще каких-нибудь месяц-два. И тогда я вернусь, как победитель с победителями, и опущусь на колени перед своей дамой сердца: carissima, вот я снова у твоих ног!