В бурном потоке

Дося, наблюдавшая за ним чуть раздраженно и свысока, тут все же поняла, что он зол не на шутку. Двумя бесшумными быстрыми шажками она настигла его прежде, чем он успел отворить дверь. Обняла упрямца, погладила ушибленное колено и силком усадила в кресло, предварительно смахнув груду платьев в открытый пустой чемодан.

— Сядь, милый, отдохни! Постой, я принесу тебе скамеечку для ног. А прореху мы заштопаем, никто и не заметит. О, боже, что за физиономию ты скорчил! Убери сейчас же морщинки на лбу! Ты абсолютно прав, у меня кошмарный беспорядок! Но кто в этом виноват? Большевики! Да, да, не спорь, большевики. Это они внушают прислуге всякие дурацкие идеи, и вот этакое тупое животное, небезызвестная тебе Наташа, осмеливается мне заявить, что ей надоели мои вечные придирки — как это тебе нравится? — и что нам, буржуйским дамочкам, нечего нос задирать, нам еще покажут! Ну, что ты на это скажешь? Эта корова назвала меня буржуйкой, а когда я дала ей по морде, просто-напросто ушла, хлопнув дверью… Но не буду тебя расстраивать, дорогуша! Все это выеденного яйца не стоит! Дай-ка я тебе подложу подушечку за спину — вот так! А сейчас ты у меня выпьешь чайку.

Она побежала к самовару и вскоре, напялив на себя шляпу с перьями, вернулась, приплясывая, и, жеманно присев, подала ему стакан; снова побежала к самовару и принесла клубничного варенья на блюдце; настояла на том, чтобы самой поить его с ложечки, и все это, ластясь, щебеча и воркуя, не давая ему опомниться.

Йозеф, продолжая для виду дуться, позволял себя баловать, постепенно сдаваясь, пока окончательно не растаял, почувствовав на шее и щеках прикосновение Досиных рук (этих круглых, мягких рук, против которых не мог устоять)… уступив, как он всегда уступал во время их размолвок.

Они познакомились в сентябре. В то время полевая типография второго чехословацкого пехотного полка была переведена в Киев, и командование, ввиду трудностей с постоем, разрешила легионерам селиться на частных квартирах. Хозяйка одного из товарищей направила Йозефа к Досифее Дмитриевне Паниной, сдававшей отдельные комнаты своей барской квартиры солидным жильцам, преимущественно иностранцам.

Она носила неполный траур. Спустя некоторое время Йозеф узнал, что Панин, небезызвестный в свое время адвокат, не переселился в мир иной, а, по выражению Досифеи Дмитриевны, был ею вырван из сердца после того, как он, отчасти побуждаемый сомнительной денежной аферой, отчасти же предпочтя оккупированную англичанами и французами Одессу как более надежную гавань взбаламученной украинской столице, тайно бежал, прихватив брильянтовые запонки и другие ценности из личного имущества своей супруги.

Образ жизни Досифеи, привычка вставать и завтракать не раньше полудня, но зато проводить ночи напролет в обществе анемичных представителей богемы; ее обыкновение одеваться и подмазываться, как на сцену; ее экзальтированное увлечение оперой вообще и оперными певцами в частности, — все это должно бы скорее оттолкнуть Прокопа. В самом деле, поначалу их встречи сводились к обмену приветствиями, случайными замечаниями о погоде да к вручению и приему квартирной платы. Но как-то в воскресенье Йозеф, простудившись, остался дома, в кровати, и Досифея Дмитриевна взялась за ним ухаживать (единственно по доброте души и, разумеется, с соблюдением всех приличий). Она угостила его пожарскими котлетами, пирожками с капустой, настойкой и чаем; пела, чтобы его развлечь, — и отнюдь не французские куплеты, которые обычно исполняла и особенно любила, а нечто более подобающее воскресному посещению больного: романс «Очи черные» и народную песню «Во поле березонька». Таким образом, Йозефу открылось, что у Досифеи Дмитриевны доброе сердце и множество других, ранее им не замеченных достоинств.

С того раза им все чаще случалось при встрече останавливаться поболтать — сперва просто в коридоре, а потом уж и в гостиной или в комнате Йозефа. Такому развитию их отношений способствовало время; приближение октябрьских событий нарушило обычный ход жизни, опера утратила свой блеск, оперные певцы разбрелись кто куда, прежние посетители все реже появлялись в доме Паниной, жильцы-иностранцы один за другим разъехались. Словом, все кончилось, как и должно было кончиться, или, говоря словами начальника Йозефа, фельдфебеля Вохричка: нельзя долго лежать возле источника и не напиться. Для этого человек должен быть из дерева, а Йозеф Прокоп был не из дерева, а тем более Досифея Дмитриевна. Да и жизнь стала ни на что не похожа. Она трещала по всем швам. Сегодня пан, а завтра пал — что было одинаково верно для Прокопов и для Паниных. Вот и надо брать от жизни что можно. Планы на будущее? Брачные узы? У Йозефа с Досей не было об этом и речи: ему в голову не приходило, а она ни о чем таком не заикалась.