В дебрях Маньчжурии

Во сне несколько раз он вспоминал мать и отца, говоря:-Мама! Мамочка! Возьми меня! Мне больно! Я не могу больше идти! Папочка! Где ты? Застрели волка! А то он съест Красную шапочку!..

– Ишь, бедняга. Намаялся, – говорил сам с собой Иван, сидя у костра и любуясь нежным, кротким личиком мальчика, – что со мной сталось, и сам не знаю. Заполонил мое сердце этот щенок. Все нутро перевернул во мне… Сам стал не свой. Вот уже сколько годов топчу тайгу-матушку, а ни разу такого не бывало! Словно родной он мне. И Бога то я вспомнил, глядя на его ангельский лик. И глаза его в душу тебе глядят. А что он мне. Чужое дитя!.. Эх ты, жизнь беспросветная!.. – продолжал размышлять беглый таежник, набивая носогрейку корешками и раскуривая ее угольком из костра, нет у меня ни роду, ни племени. Смолоду кроме побоев и сквернословия ничего не принял от мачехи. Солдатчина после того показалась раем, да нечистый попутал бежать со службы. Попал в дисциплинарку, да там сгоряча чуть не убил взводного. После того на каторге отбубнил год и сбежал сюда, в Маньчжурию! Чего уж! Кажется мог опамятоваться. И деньги были и все такое… Нет-же тебе, – как был беглым так и остался никудышным человеком. Связался с хунхузами и вовсе забыл, себя забыл, Бога!.. – Эге! Что за зверь ходит вокруг?.. – проговорил Иван и схватился за нож, единственное свое оружие. В это время совсем близко от становища послышался треск валежника и снова все стихло.

Иван начал усиливать огонь в костре, подбрасывая в него сучья.

– Кто-бы это мог быть? – проговорил беглый, всматриваясь в темноту – уж не выслеживают-ли меня. Надо узнать, а то как раз попадешься! – с этими словами Иван вынул из костра горящую и дымящуюся головешку и, держа ее перед собой, двинулся по направлению слышанного шороха. Едва сделал он десять шагов, как услышал шелест листвы и удалявшиеся шаги большого зверя. На том месте, где трещал валежник, на сырой земле, при мерцающем свете головешки, Иван различил ясные следы большого тигра. Зверь долго ходил вокруг становища, не решаясь приближаться к огню.

– Надо быть на стороже, – подумал Иван и постукал несколько раз головешкой по стволу кедра; от каждого удара вылетал целый сноп искр, с треском рассыпавшихся по кустам.

– Иван! Иван! Где ты! Я боюсь один! – закричал ребенок, привстав на своей постели.

– Ничего, ничего! Не бойся! Я тут! – отозвался Иван, бросая головешку в огонь и подходя к мальчику, – я собирал валежник для костpa, а ты уже испужался! Спи, спи! Бог с тобой!

– А кто это все шумит? – спрашивал Юрочка, закрывая глаза и засыпая снова.

– Я-ж тебе говорил, глупенький, что это тайга шумит. Спи! Я здесь около тебя!..

Мальчик пробормотал еще что-то и забылся сном.

– Думал и я заснуть, да не тут-то было, – сказал Иван, усаживаясь около ребенка и внимательно прислушиваясь к звукам дикого первобытного леса, – хитрая зверюга как раз уходит, если зазеваешься! она чует, что нет у меня оружия, оттого и смелая такая!.

Невдалеке опять послышались осторожные шаги крадущегося зверя и его тихое сдержанное рычание.

– Должно уж очень голоден, – подумал Иван, закуривая трубку, – только нет! Шалишь! Зря не возьмешь! Мы тоже бывалые! Не впервые с тобой встречаюсь. Вот, ежели-бы без огня. Ну тогда пропали-бы мы с тобой, ангельская душа. И костей никто не нашел-бы. Это подлюга все слопает. Одежду и ту разорвет в клочья!.. Поплачь! Поплачь! – продолжал он, прислушиваясь к голосу гигантской кошки, – небось, нутро-то подвело?… А выкуси! Видит око, а зуб неймет!..

Так разговаривал беглый каторжник, затягиваясь дымом едких корешков и слушая дикую торжественную музыку девственного леса.

Луна высоко уже поднялась в темносинем небе и яркие искристые звезды начали меркнуть.

Бледные лучи ночного светила, еле-еле пробираясь сквозь густой покров леса, бросали яркие пятна на таежную поросль. Наумолчно рокотала в каменистом своем ложе бурная речка. В глубине темной пади кричал и рявкал козел.

Величавые горы подымали к темному небу свои заостренные скалистые вершины.

Иван сидел задумавшись, вперив взор свой в яркое пламя костра. Картины давно прошедшего проносились перед его духовными очами. Вспомнил он всю свою жизнь, свое одиночество, свои скитанья по свету. Заныло, затосковало одичавшее одинокое сердце таежного бродяги. Горькие слезы, впервые покатившиеся по грубому лицу его, казалось, смягчили его окаменевшее дикое выражение.

Рядом с ним безмятежно раскинув руки, спал Юрочка. Длинные ресницы его больших глаз бросали тени на бледное, покрытое нежным пушком детства, личико. Тревожные сны беспокоили эту невинную чудную головку; губы мальчика часто шевелились и шептали, но что именно. Иван разобрать не мог.

– Что это? Иван! Ты слышишь? Шумит! – схватывался ребенок и, прижимаясь к Ивану, дрожал своим маленьким тельцем.

– Ничего нет. Ничего, Юрко! – ласково говорил беглый каторжник, нежно целую кудрявую головку и гладя ее своею загрубелою рукою, – не бойся. Бог с тобой. Спи спокойно. Никого здесь нет и я с тобой. Шумит? Это тайга, старая, дремучая наша матушка-тайга шумит и поет свою великую песню…