В дебрях Маньчжурии

Только один раз, накануне выступления, мне удалось заманить Плетнева в комнаты, где я угостил его пельменями, причем он сидел, как на иголках, пот катился с него градом и, кончая десятый стакан липового чая с медом, он затирал уже третье из данных ему мохнатых полотенец. Как полярный медведь, он не переносил тепла и крытого помещения и только на воле чувствовал себя легко и свободно.

Мороз на него совершенно не действовал, перчаток и рукавиц он не имел, и руки его на самой лютой стуже всегда были красны и теплы.

Одевался он также сравнительно легко: бродни из кабарожьих ножек-на ногах, летние брезентовые брюки, ватная тужурка и рысья шапка без наушников составляли его костюм.

По религиозным воззрениям он был сектант какого-то особого толка. Не пил, не курил, никогда не божился и не ругался – по крайней мере, за все наше знакомство я от него не слышал ни одного бранного слова.

Узнав, что и я не пью, не курю и не бранюсь, он остался очень доволен и на мой вопрос – «почему именно?» – сказал:

– Видишь ли! Курящий и пьющий человек имеет нехороший запах, который зверь чует издалека. Такому человеку удачи на охоте не будет.

Сам Плетнев имел крепкий запах тайги, хвойного леса, так как весь был пропитан чистым дыханием девственной природы.

Мои приятели, – маньчжурские охотники называли его Лесовик, и, действительно, всей своей оригинальной внешностью и образом жизни он напоминал лешего, как его рисует в своем воображении народная фантазия.

Из других оригинальных особенностей этого человека надо отметить еще следующее: он никогда не ел соли, сахару и не пил чая. Соль ему заменял лук во всех видах! Вместо сахара я давал ему мед, который он уничтожал в большом количестве; чай вызывал в нем отвращение. Дома я угощал его малиновым чаем и липовым цветом, которые он пил с удовольствием.

Прошлое Плетнева было темно и мне неизвестно, да я и не старался его узнать, так как здесь, на Дальнем Востоке, это вообще, не принято и считается некорректным. Только по некоторым признакам я мог догадываться, что родом он из Тамбовской губернии и был сослан на сахалинскую каторгу, а затем остался на поселении. О своем прошлом он никогда не заводил речи, был молчалив и сосредоточен. В Приморье, в Анучинском районе, у него была семья, но состава ее я не знал и никогда об этом не расспрашивал, принимая во внимание его скрытность.

Природу он любил по-своему и понимал ее красоты, выражая иногда свое мнение в метких, глубокомысленных определениях. Во время охоты и на промысле он был еще сдержаннее и молчаливее. Случалось, что за целый день обмолвишься с ним только несколькими словами, но это ничуть не портило настроения и не мешало нашим дружеским отношениям. Мы понимали друг друга и без слов. Краткие беседы наши у таежного костерка ограничивались промыслово-лесными темами и редко переходили на отвлеченные.

Обыкновенно, мы коротали долгую зимнюю ночь в фанзе какого-нибудь зверолова, или у весело потрескивавшего огонька, при чем каждый занимался своим делом и думал свои думы.

Собаки Плетнева, подобно своему хозяину, также были угрюмы, молчаливы и на редкость послушны; они понимали не только слова и жесты, но и взгляд своего хозяина. Лай их был слышен только по «зрячему зверю», когда он окружен и отстаивается на месте; в остальное время их не было ни слышно, ни видно, так как на привале они обыкновенно зарывались в снег и лежали там всю ночь.

«Командиром» всех собак была старая сука – лайка «Ведьма». Ее слушались беспрекословно все остальные и горе той, которая недостаточно быстро ей повиновалась: одна, другая хватка зубами и даже грозное рычание приводили строптивую к послушанию.

Плетнев никогда не разговаривал с собаками, хотя часто ласкал их, но свои распоряжения и приказания передавал Ведьме, которая исполняла их, управляя самостоятельно всей сворой. Собаки отлично понимали это и работали дружно, под руководством, своей умной «командирши».

Кормежка собак производилась на месте охоты, для чего один из убитых зверей отдавался им на съедение. С этой целью Плетнев обыкновенно подходил к туше зверя, вспарывал ему брюхо ножом и, указывая на него Ведьме, говорил:

– Ведьма! Возьми! Твое!

Этого вполне было достаточно, – все собаки бросались на тушу и через час от нее оставались только рожки да ножки.

К остальным тушам битых зверей Ведьма не подпускала ни одной собаки, и если какая-нибудь из них, по своему легкомыслию, подходила полизать кровь, ей задавалась основательная рвачка.

Почти все старые собаки этой своры были ветеранами промысла, Отмеченные шрамами и рубцами, полученными в боях с дикими обитателями тайги. Ведьма имела глубокий шрам на левом боку, – след от удара кабаньего клыка.