В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Тогда-то и произошел казус, долго служивший предметом шуток. Концерт вела музыковед Раиса Глезер, темпераментная, роскошная в своей пышной внешности, пылкая. Перед каждым произведением она произносила свой короткий комментарий. Боря Блох, хороший пианист, ныне гражданин Австрии, должен был впервые играть «Еврейскую рапсодию», только что написанное мамой сочинение, которое она посвятила памяти своего отца. Название со словом «еврейская» звучало по тем временам почти как вызов, слово резало слух. Раиса Владимировна, бедная, помнила о своем членстве в партии, боялась произнести вслух это неубедительное название, и текст ее прозвучал так: «Сейчас будет исполнена «Еврейская рапсодия» Зары Левиной. Но, – тут она возвысила голос до нот почти патетических, – это РРРусская музыка!» Было совершенно понятно, что она хотела сказать, но зал дружно рассмеялся. Опытная Раиса Глезер, однако, не смешалась и продолжала убеждать публику в своей идее. Боря блестяще исполнил это сочинение с положенной в основу еврейской народной мелодией и, награжденный бурными аплодисментами, покинул сцену. Не только «Еврейская рапсодия» – все сочинения принимались публикой очень хорошо. После антракта сцена была предоставлена Денисову.

И тут я, наконец, поняла, что такое стечение публики было вызвано сенсационно-авангардистским характером музыки Эдисона Васильевича, его «Струнным квартетом для духовых инструментов». Неслыханные звучности, трудно постижимая логика, глубоко запрятанная форма – все это было и осталось для меня недоступным. Однако публика была в восторге. Вообще концерт прошел «на ура», оба отделения. Я думаю, что аплодисменты были искренними в обоих случаях, но вот чего я не понимаю, так это настойчивого желания Эдисона Денисова продолжать давать концерты пополам именно с мамой, с одной стороны, и категорического отказа мамы, с другой. Эдисон Васильевич подходил ко мне в Рузе (и не один раз) и говорил: «Пожалуйста, передайте Заре Александровне, что я предлагаю ей повторить наше совместное выступление в любом зале, в каком она захочет». Я всегда передавала, но мама отвечала каменным молчанием, и я до сих пор не понимаю его причины. Я знаю, что музыка Денисова была ей чужда, и она, может быть, из-за этого не хотела такого соседства. Но, мне кажется, что-то есть и более сложное в его упорных предложениях и ее упорных отказах. Комментировать свой отказ мама категорически не желала.

Время не слишком торопилось залечивать рану, нанесенную внезапным одиночеством после ранней смерти папы, но оно же и постоянно требовало от мамы работы, и в этом, конечно, и заключалось ее спасение.

«Мое содружество с исполнителями, со слушателями, участие в жизни Союза композиторов, радио, телевидения, общение с детьми, письма со всех концов нашей страны, заказы совсем незнакомых мне людей, просьбы написать про то или иное явление жизни – все это давало мне право на существование, я стала чувствовать себя нужной. Творчество стало моим дыханием, нет большего счастья для человека, чем состояние беспрерывной занятости, когда сочинение становится необходимостью.

Наступали периоды, когда казалось, что голова пуста, нет ни одной музыкальной мысли. Длилось это иногда по два-три месяца. И как-то внезапно, как вихрь, налетало желание писать, и рука уставала, не успевая записывать все, что рождалось в голове.

К 1961 году у меня было уже около двухсот детских песен. Это были и дошкольные, и эстрадные, и пионерские, и песни о детях для взрослых, циклы, музыка для радиопередач. Увлечение детской музыкой несколько заслонило от меня те замыслы, которые лежали под спудом, но ждали своего воплощения.

Я решила оставить этот жанр и занялась подготовкой к осуществлению своей старой и заветной мечты – написать монументальное кантатно-ораториальное произведение, посвященное СОЛДАТУ. Мне хотелось, чтобы произведение, не снижая задач возможного для меня профессионального умения, доходило бы до сердца любого человека, у которого оно есть. Я работала над Одой солдату около двух лет. Когда писала Оду, думала о том, чего ищет человек в искусстве. Он ищет ответа на свои духовные запросы.

Чем в искусстве это достигается? Думаю, что прежде всего правдой. Когда художник является носителем той или иной идеи, которую он хочет передать слушателю и которая волнует его по-настоящему.

Когда говорят “наш век”, я могу себе представить его очень осязаемо, конкретно. Моя жизнь прошла в такие годы, что в памяти запечатлелся первый увиденный мною автомобиль, который принадлежал моему дяде, банковскому служащему, считавшемуся “богатым”. Мне было тогда пять лет. Мне запомнилось, что автомобиль назывался “Бенц”. Это была черная машина с высоким верхом, и когда мой дядя Я. Беньяш заводил ее, то собирались толпы мальчишек, девчонок, и он медленно, не спеша проезжал по улицам Симферополя, сидя за рулем и вызывая этим искреннее удивление и уважение.