В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Мне хочется признаться в том, что за последние годы у меня появилась непреодолимая жажда общаться с молодыми людьми, которые обогащают наши познания в литературе, музыке, живописи. Одно дело – читать, слушать, смотреть. Другое – быть участником их споров, разговоров, прислушиваться к свежим мыслям. Володя Познер, мой зять, и моя дочь – люди передовой части молодежи. Они многому меня научили, много я от них узнала.

У нас появилось много новых книг, литература американская, французская, книги о живописи, словари, подробнейшим образом знакомящие с мировой классической музыкой. Есть специальный оперный словарь, в котором можно найти все, что создано в опере всеми композиторами во все времена. Жаль, что наши издательства не выпускают справочных изданий подобного рода, необходимых и профессионалам, и любителя».

В своих воспоминаниях мама на этом кончает раздел «Встречи». Думаю, что растерявшись перед количеством этих встреч и поняв, что описать даже самые знаменательные из них попросту невозможно, мама решительно поставила точку.

Я опишу одну из них, произошедшую в 1957 году на даче Хрущева. Там, после разгрома альманаха «Москва» и сборника «Тарусские страницы», Хрущев созвал цвет московской интеллигенции, чтобы задушевно поговорить о проблемах интеллигенции на службе у народа. Эта встреча уже неоднократно описывалась. Наиболее адекватно, мне кажется, у Тендрякова в каком-то из толстых журналов. В прочих же случаях меня, каюсь, даже сомнения брали относительно присутствия того или иного автора на вышеупомянутой встрече.

Итак, в теплый, кажется майский, день интеллигенция «съезжалась на дачу». Тут встает вопрос о том, как же я туда попала. Очень просто. Все были «культурно» приглашены с супругой или супругом. Так как моего папы уже давно не было в живых, маме разрешили прийти со мной. Но «из детей» там была не только я. Наиболее знаменитым из гостей тоже разрешили взять с собой детей. Помню Наташу Хренникову и Витю Чулаки.

Адрес, конечно, держался в глубочайшей тайне, и маршрут был известен только посвященным. Так как у нас с мамой никакой машины и в помине не было, нас захватили с собой Чулаки на директорской машине Большого театра. Она была достаточно велика, чтобы шесть пассажиров и водитель просто потонули в ее просторах.

Мы ехали по Калужскому шоссе довольно долго. Наконец приехали, и я помню нас робко бредущими по дорожкам среди деревьев, вокруг пруда. По этим же дорожкам как бы непринужденно бродили Молотов, Шепилов, Булганин, Маленков, Микоян. Я помню свою личную встречу с Молотовым. Привыкшая к его портретам, изображавшим глубоко интеллигентного достойного джентльмена, я совершенно «не врубилась», как сказали бы сейчас, увидев перед собой невыразительного дяденьку в очках, но с ох каким стальным взором бесцветных глаз («государственным»). Мы поздоровались за руку, и я, при огромных провалах в памяти, и сейчас чувствую себя в любой момент на этой самой, посыпанной песком дорожке пожимающей руку в солнечный теплый день товарищу Молотову, одетому в летнюю рубашку без рукавов и легкие полотняные брюки.

Походив чинным образом с полчаса, все гости и хозяева направились к огромному П-образному столу. Вот все расселись. Во главе стола сидел Хрущев, рядом с ним с одной стороны Микоян, с другой, кажется, Шепилов (или Маленков?) и другие члены правительства, раньше знакомые мне исключительно по портретам, а по бокам стола уселись все приглашенные, за спинами которых в мгновение ока выстроились «официанты» – высокие красавцы, один другого лучше, с переброшенными через руку салфетками. Хрущев, тоже оказавшись в действительности куда более невзрачным, чем на портретах, одетый тоже по-летнему, немедленно встал и начал свою темпераментную речь. В это время он активно проводил кампанию за повышение производства мяса и молока на душу населения, и так получилось, что о чем бы он ни начинал говорить, пусть даже и о литературе, все равно в каждой фразе он сбивался на неизбежные мясо и молоко. Рефреном же его невразумительного и бесконечного по времени «выступления» была одна и та же фраза, которую он произносил, похлопывая по плечу Микояна: «Ну что, Анастас, – говорил он. – Прозевал Шагиньян?» Он именно так произносил: «Шагиньян». Мариэтта Шагинян каждый раз при упоминании своей фамилии вскакивала и совершенно безбоязненно начинала кричать в ответ, оправдывая все свои действия и нападая на Хрущева, которого считала неправым. Это была единственная из гостей, не ощущавшая, по-видимому, никакого страха ни перед кем. Ее тотчас усаживали на место, Хрущев продолжал и как только хлопал Микояна и упоминал Шагинян, она вскакивала, и это был как бы драматический лейтмотив программы. Все остальное, кроме «сцены казни Алигер», было удручающе однообразно.