В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг.

Восстановив внешнюю фабулу конфликта, попытаемся понять его источники. Можно предположить, что отторжение доцента Кертмана местными обществоведами происходило прежде всего вследствие ко­ренной разницы в стиле публичных выступлений. Нужно согласиться с мнением П. Ю. Рахшмира: «Даже в выдержанных в духе тогдашней ортодоксии статьях и лекциях Кертмана прорывалась его неординар­ность: они отличались своеобразием построения, подачи материала, яркостью речи»³. Его манера общения со слушателями не совпада­ла с партийным каноном. Л. Е. Кертман не читал лекций с листа, не пользовался конспектом, не умел быть патетичным. При всем своем увлечении методологией он знал, что история интересна деталями и наполнял лекции разнообразнейшими историческими сюжетами. Богатый и очень гибкий язык, изящное построение фразы, иронич­ное отношение к предмету открыто противоречили официальному стилю. В моностилистической культуре, для которой свойственно исключение «чуждых» культурных элементов»⁴, такое публичное по­ведение не может быть принятым.

Более того, Л. Е. Кертман обладал незаурядной способностью проблематизировать предмет изложения, разворачивать его перед слушателями все новыми и новыми гранями, находить в самых три­виальных сюжетах тему для рефлексии. «Культурные эксперты» в «сталинках» или в бостоновых костюмах, напротив, требовали про­стоты, в которой усматривали мерило нравственности и общества, и отдельного человека. Сталин был прост. В одном из рифмованных текстов «бесконечно прост»⁵. Кертман — нет, и не скрывал этого.

Он был профессионалом, глубоко верующим в то, что ремесло ис­торика позволяет выразить личностное отношение к миру. Выступая на ученом совете университета в декабре 1952 г., Л. Е. Кертман резко возражает против принудительного обновления тематики научных исследований:

213

«Нельзя заставить аспиранта или ассистента сменить тему рабо­ты. Это превращает его в школяра, не имеющего своей точки зрения, что всегда дает отрицательный результат»¹.

Л. Е. Кертман не жаловал дилетантов, поучающих специалистов. В культурной ситуации, в которой общедоступность считалась глав­ным достоинством научной работы, это выглядело снобизмом.

Л. Е. Кертман был одним из тех людей, кто создавал особый стиль преподавания и изучения всеобщей истории: более свободный в вы­боре исторических сюжетов и персонажей, академический по тону, предъявляющий повышенные требования к исследователям по части знания иностранных языков и общей эрудиции, в конечном счете, ме­нее идеологический.

Таким образом, в культурной ситуации, сложившейся в Молотов­ской госуниверситете в начале 1950-х гг., конфликт между общест­воведами, с одной стороны, и Л. Е. Кертманом, с другой, был неиз­бежен и неустраним. В его основе лежали стилевые различия, более глубокие и непримиримые, нежели разногласия по историческим и даже политическим вопросам. Восстановление на преподавательской работе нельзя считать окончанием конфликта, но лишь завершением его наиболее драматического этапа. Пройдут годы, прежде чем уни­верситетская общественность признает за Л. Е. Кертманом право на собственный стиль. Правда, органично он будет чувствовать себя в иной среде: «...при любой возможности ученый вырывался в Москву, Ленинград, Томск и другие университетские и академические центры. Там наука вулканировала в формальных и еще более в неформальных дискуссиях, можно было пообщаться на равных с корифеями вроде М.В. Нечкиной, А. И. Некрича, А. 3. Манфреда, И. Д. Ковальченко и многих других»².

С ними Лев Кертман мог и умел говорить на равных.

¹ Протоколы заседания ученого совета Молотовского госуниверситета имени A.M. Горького. Декабрь 1952//ГАПО. Фр.180. Оп. 12. Д. 296. Л. 164.

² Лаптева М. П. Лев Кертман: провинциал столичного масштаба//штр:// www.csu.ru/files/history/503.rtf

НОЙ И ДРУГИЕ Юридические споры в 1953 г.

Первое послевоенное десятилетие — тяжкое время в истории оте­чественного гуманитарного знания. Власть передала науку в руки не­вежественных функционеров, сделавших карьеру на верноподданни­ческих комментариях, ура-патриотической риторике, разоблачениях и доносах. Следующие одна за другой идеологические кампании ис­требляли остатки вольномыслия в академических и университетских кругах. Хулиганские фельетоны в прессе, проработки на собраниях, изъятие из библиотек научных трудов, увольнения по политическим или этническим основаниям, наконец, аресты определяют мрачный колорит эпохи. Власть не только лишает гуманитариев научной сво­боды, она запрещает профессиональный язык, требует простоты и доступности от любого текста. Б. М. Эйхенбаум 9 декабря 1949 г. за­пишет в свой дневник: «Думаю, что пока надо оставить мысль о науч­ной книге. Этого языка нет — и ничего не сделаешь»¹.