В гору

— А потом? Я учил бы других заниматься хозяйством, а тем временем запустил бы свою усадьбу, — возражал Эрик. — Теперь больше нельзя будет ни батраков держать, ни землю сдавать в аренду.

— Но работа агронома значительно важнее! — не унималась Мирдза. — Там…

— Мирдза… — перебил ее Эрик неуверенно, — ты… ты стала… ты изменилась…

Мирдза встрепенулась. Возможно, она сама и изменилась за это время или кое-что увидела и пережила, но ее чувства к Эрику не изменились. Просто она хочет его увлечь за собой в гору, а он боится подъема, боится трудностей и хочет остаться в тихой низине, защищенной от ветров, откуда не видно широких просторов.

— Эрик, ты меня любишь?

— Ты ведь это знаешь, — ответил он смущенно.

— Тогда хорошо! — продолжала Мирдза в том же тоне. — Тогда я помогу тебе перевоспитать твой характер. — Она стремительно поцеловала его, едва коснувшись губ, коротко переговорила о некоторых практических делах, о поездке Эрика домой и ушла.

Перед отъездом домой она зашла к отцу, чтобы захватить для волости почту. Отец дал ей сверток для коннопрокатного пункта.

— Тут лекарство. Отвези его Яну Приеде, пусть лечит чесоточных лошадей, — пояснил он.

Вечером, проезжая мимо имения, Мирдза решила немедленно передать посылку. Привязав лошадь, она постучалась в дверь кухни. Ей открыла Эмма Сиетниек, которая уже перебралась сюда и, засучив рукава, усердно скребла пол.

— Нет, это все же здорово! — обрадовался Ян. — Я товарища Озола вовсе и не просил. Мне, правда, пришло на ум, но я подумал, как же к нему с такими пустяками приставать. А он, вишь, сам догадался!

Затем Мирдза поехала к матери Эрика, вернула ей лошадь и успокоила, сказав, что Эрик ранен только в руку — никакие опасности ему не угрожают и скоро он будет дома.

— Ах, боже мой, как я тебе благодарна! — воскликнула мать. — Останется в живых, не надо будет больше идти на фронт!

— Да он вовсе и не собирается туда, — проговорила Мирдза без всякой радости. Мать заметила это и, когда Мирдза ушла, долго думала над тем, что должны означать эти ее слова и тон.

— Поди знай, — вздохнула она, — суженая ли она Эрику или нет? Смотри какая — вроде хочет, чтобы Эрик опять пошел на войну! Разве этого может желать настоящая невеста?

На следующий день, когда Мирдза отнесла в исполком присланные отцом документы, она увидела, что Петер и Зента сидят мрачные.

— Вчера ночью бандиты избили сапожника Вевера, — рассказывала Зента. — До потери сознания избили старика. Сегодня утром Канеп поехал в город сообщить об этом и получить оружие. Мы только что составили список людей, которые могли бы войти в группы истребителей.

Вошел старый Пакалн. Приветливо пожелав доброго утра, он положил на стол свои бумаги уполномоченного десятидворки и заявил:

— Так вот это последние. Теперь я назначен на другую должность. Еще в старые времена говорили, что нельзя служить на двух службах.

— На какую должность? — не понял Ванаг.

— Няней, — пояснил Пакалн, смеясь. — Маленького Юрита качать.

— И что ж? Поэтому вы не можете исполнять обязанности уполномоченного десятидворки? — резко спросил Ванаг.

— Нельзя, сынок. Юрит не пускает из дома.

— Такие причины каждый найдет, — бросил Ванаг.

— Пусть каждый вырастит по внуку, большое дело сделает, — с гордостью говорил Пакалн.

— Ну да, так это уж всегда было и будет, что от сынка кулака няня не смеет отойти ни на шаг, — вспылил Ванаг. — Как бы баловень не всплакнул лишний раз. У моей матери никто не спрашивал, есть ли у тебя на кого ребенка оставить. Работай сколько положено, и все.

Мирдза и Зента видели, как лицо старика мгновенно передернулось и он поднял плечи, словно его ударили кнутом. Так подействовало на него слово «кулак», которое Ванаг бросил ему, возможно не желая оскорбить, а лишь изливая горечь, которая все еще клокотала в нем и порой вырывалась наружу, когда он сравнивал жизнь матери и свою с жизнью других.

— Значит, все же кулак, — с обидой заговорил Пакалн. — Значит, все же! Ну, так чего же ты споришь, когда я отказываюсь от должности? Освободишься от кулака, сможешь поставить вместо него порядочного человека.

Он собрался уходить, хотел подать Мирдзе руку, но затем отдернул и уже в дверях пробормотал:

— Разве кулаку коммунист руку пожмет…

— Дедушка! — воскликнула Мирдза и побежала за ним. — Дедушка, это не надо так понимать!

— Пусть уши у меня и старые, но когда так громко говорят, то я еще довольно хорошо слышу, — не давал он себя уговорить. Мирдза вышла с Пакалном на лестницу, прошла до коновязи, но он больше не сказал ни слова, повернул лошадь и уехал.

Мирдза вернулась в исполком. Некоторое время все трое мрачно молчали. Мирдза первой нарушила тишину.

— Товарищ Ванаг, — сказала она, — я, как комсомолка, протестую. Нельзя так оскорблять людей.

Ванаг молчал.

— Почему ты не мог поговорить с ним спокойно? Он старый человек, сын в Красной Армии, маленькую Дзидриню убила немецкая мина, — продолжала Мирдза. — Я тоже не могу разобраться в том, кто кулак, кто нет, но если человек честен, как Пакалн, то его нельзя так ругать.

— Теперь многие прикидываются честными, — резко ответил Ванаг.