В гору

— А я уж начинаю сомневаться, — задумчиво ответила Эльза, — сможет ли она быть волостным комсоргом. Очень она горячая.

— Но у нее есть нечто такое, чего многим не хватает, — возразил Салениек. — Она активна по отношению ко всему. В особенности по отношению к несправедливости. В ней нет крестьянского равнодушия, так хорошо высказанного в поговорке: «не мой конь, не мой воз».

Эльза покачала головой, выражая сомнение.

— Ей еще много надо учиться. Пожалуй, разумнее было бы назначить Зенту, хотя бы временно.

Оставшись одна, Эльза медленно шла по большаку, размышляя обо всем, что сегодня произошло. Нечто тяжелое и неприятное давило ее, и она не могла от этого избавиться, как ни старалась доказать себе, что отнятие машин было справедливым и необходимым. Казалось, что к одежде пристали все те грязные слова, которыми бросалась Ирма. И еще присоединились сомнения, поступили ли они законно. Не вовлекла ли их Мирдза своей стремительностью в приключение, за которое можно получить выговор, ведь юридически это изъятие машин оформлено не было. Конечно, правда на стороне Мирдзы, машины нужны для уборки урожая. А Ирма ведь не пойдет жаловаться — она хорошо знает, что за нее никто не заступится. Шум вокруг этого дела уляжется, и это даже одобрят, но можно ли положиться на Мирдзу, не окажется ли она когда-нибудь слишком опрометчивой? Зента — эта три раза обдумает, прежде чем предпримет что-нибудь важное, а Мирдза, словно пламя — загорается и пылает. Салениек правильно сказал — ей свойственна активность, горение, но это она и так сможет использовать в комсомольской работе.

9 РАБОТА НАЧИНАЕТСЯ

До вечера Мирдза успела объехать даже больше половины волости. Она побывала во всех домах, где, как ей было известно, жили прежние безземельные крестьяне, которые при немцах, конечно, вынуждены были работать у хозяев. Побеседовав с людьми и расспросив, кто чем занимается и как думает устраиваться, теперь — ведь они имеют право на землю, — она просила их помочь убрать урожай и разъяснила им условия: сколько будет выдано за уборку и сколько сдано государству.

К вечеру Мирдза так устала, что охотно бы осталась ночевать у Зенты. Но дома ждет мать, которая ни за что не заснет, если дочка не придет домой.

— Прямо беда с матерью, — досадовала она, накачивая велосипедную шину, и тут же вспомнила, как сама беспокоилась за судьбу матери на лугу Дуниса во время вынужденных скитаний.

Трудно было с матерью — она все продолжала тосковать по Карлену, ни отец, ни Мирдза не могли рассеять ее мрачной подавленности. Это все понятно, но все же тяжело смотреть, как она мучается, ходит, словно лунатик, а иногда даже не понимает, что ей говорят. Да и вокруг горя много, у женщин заплаканные глаза. О чем бы ни говорили, всегда возвращаются к одному и тому же: «Бог знает, вернется ли мой сын… На войне ведь гибнут люди, а не камни». Эрику тоже тяжело. Мать каждый день плачет, то по Алмине, то по Яну. Эрик говорит: «Хорошо, что столько работы накопилось, только это и отвлекает мать, не дает ей постоянно плакать и вздыхать». Может она, Мирдза, плохая сестра, но такая уж есть — плакать не умеет. Она, правда, часто сожалеет, что нет Карлена. Вот хотя бы теперь, — ого, какие у них были бы бригады, и, вообще, они вдвоем бы всю волость перевернули. Эрик, правда, тоже хороший парень и, — ну да, он именно такой, каким ему нужно быть. Но его нельзя так дразнить и сердить, как Карлена. Эрика вообще нельзя вывести из себя. Карлену, бывало, только слово скажи — сразу же искры посыплются. Нет, такой парень не может пропасть, наверно, как-нибудь вывернется. Немцам служить не станет.

Уже было совсем темно, когда Мирдза проезжала мимо усадьбы Саркалисов. В окне старухи был свет, и за занавесками шевелились крупные тени. Казалось, по комнате двигается несколько человек. Со двора выбежала собака и пронзительно залаяла. Тени в окне внезапно растаяли. «Должно быть, Саркалиене перепугалась», — тихо усмехнулась Мирдза и позвала собаку; та узнала девушку, кормившую ее летом, и замолчала.

Как и следовало ожидать, мать еще не спала. При свете коптилки она штопала чулки. Когда Мирдза рассказала о предстоящей завтра работе, мать еще больше ссутулилась над своим рукоделием.

— Все уходят от меня, я всегда остаюсь одна, — заговорила мать, когда Мирдза села ужинать. — Отец ушел, тебя тоже почти никогда дома не бывает. — Она говорила это тихо, без упрека, словно сама с собой. — Хлеб одна убрала. Это бы еще ничего, сколько уж его там было. Но мысли, которые донимают меня, когда остаюсь одна, — что с ними делать?

— Мамочка, тебе надо пойти в наши бригады! — живо воскликнула Мирдза. — Вот и забудешь эти мысли.

— Нет, их нельзя забыть, — продолжала мать, словно не слыша дочери: — Ведь это мысли о Карлене. Я все помню, каким он был, когда родился. Как впервые закричал. Как начал ходить. Все, все. И как немцы увели его.