В гору

Все же он эти годы жил в ином мире, видел других, свободных людей, в их рядах боролся за всю великую Советскую родину, а не только за клочок земли, называемый Латвией. Ольга томилась в мире унижения и кровавых кошмаров, изо дня в день дрожала за судьбу детей и даже за кусок хлеба, который каждую минуту могли отнять у них оккупанты и свои же шуцманы. Разве ей не нужна была дружеская опора, сильная рука, которая разорвала бы круг однообразных мыслей и открыла бы ей широкие горизонты, показав, какой может стать и какой станет жизнь? Именно своя волость, свой дом ему казались более глухими, нежели какое-нибудь другое место, провинциальным захолустьем, где порою нужно решать мелкие будничные вопросы. А здесь, в городе, очертания новой жизни были как бы виднее, здесь он словно бы отчетливее видел, как теория, которую он изучал на курсах и продолжал изучать сейчас, перекликается с практической жизнью. Он мог подготовить и прочесть политически совершенно правильный доклад о главных задачах советских работников на освобожденной территории, мог рассказать о классовой борьбе, которая может проявиться в очень острых конфликтах. Но как справиться с классовым врагом Яну Приеде, когда этот враг, вроде Августа Миглы или Калинки, приходит к нему с приветливой улыбкой и говорит: «Я ничего не имею против Советской власти, она мне даже нравится, только устрой меня в советском учреждении». Как же не растеряться молодому работнику, поставленному на боевой пост, но теоретически не вооруженному и не получившему политической и общественной закалки? Именно так он осенью поступил с Приеде — поставил на пост, даже не сообщив пароля, по которому следует отличать друга от врага. А теперь они удивляются и спрашивают, почему в волости нет порядка, почему тот же Калинка обводит вокруг пальца Приеде и Лауска и, как клоп, присосался к изувеченному войной телу страны!

Он поднял глаза и заметил, что все остальные тоже молчат, не глядя друг на друга. Его губы раскрылись и застыли — трудно было вымолвить первое слово. Но говорить надо было — заставить себя признать свои ошибки и перед другими, чтобы уже нельзя было отступить в укрытие самоуспокоения.

— Если уж говорить о вине, об ошибках, — начал он, прислушиваясь к глухому звуку своего голоса, — если говорить об ошибках, то я допустил их больше, чем кто-либо из вас. — С трудом, время от времени останавливаясь, он рассказал все только что продуманное, умолчав лишь о причинах, из-за которых избегал поездок в волость и практически не помог новым работникам. Здесь присутствовала Мирдза, и его полное признание могло поколебать у нее веру в постоянство отношений между людьми и в прочность семейных уз. Да, если бы Ольга стала для него совершенно чужой и безразличной, если бы между ними образовалась широкая пропасть, через которую уже нельзя перекинуть никаких мостов, тогда другое дело, тогда нельзя было бы лицемерить ни перед Ольгой, ни перед детьми.

Но такой пропасти не было. Как часто, в короткие минуты отдыха, перед его глазами представала Оля — такой, какой он ее увидел впервые, такой, как в тот день, когда решилась их общая судьба, он видел ее молодой матерью с маленькой Мирдзой, с Карленом у груди; Олей — какой она была в первый год Советской власти, когда ему каждый вечер надо было рассказывать ей, как формируется жизнь волости: никогда она не ложилась спать, не прочитав газету, и умела находить время для чтения новых книг. Но когда он, вернувшись, всем своим сердцем устремился навстречу этой Оле, между ними стала другая, — та, которую он нашел, — ссутулившаяся, внутренне постаревшая женщина. Она сказала: «Юрис, право, не ходил бы ты ни на какие должности. Кто знает, что нас ждет впереди. Будем жить тихонько в своем гнезде». Его нежность сменилась досадой, так как эта Ольга как бы заслонила светлое зарево на горизонте, сделала все вокруг серым. «Да, теперь ты видишь, как легко поучать других бороться с пережитками капитализма в сознании людей; но когда нужно самому помочь собственной жене избавиться от этих пережитков, ты избегаешь этого, чувствуешь себя бессильным и почему-то даже обиженным!» — зло высмеивал он самого себя.

Вилис Бауска смотрел на него, как бы ожидая, что он будет продолжать, объяснит причины своих ошибок, но затем понял, что в Озоле происходит внутренняя борьба, и начал сам.

— Я считаю, что признание ошибок даст нам возможность скорее их исправить. Может быть, обсудим, с чего начать?