В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

– В Константинополе, мадам, каждый человек, каждый поп может ходить в своего собственного одежде и ни один турок над ним не будет смеяться. Вот это самого лучшего обычай у турок. Ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене вы этого не увидите. Там сейчас мальчишки сзади побегут и начнут дергать за одежду, свистать, смееться, пальцами указывать, а здесь у турецкий народ этого нет. Вон, видите, армянского священник в своего колпак идет, и никто на него внимания не обращает.

– Верно, верно. Мы были в Париже и видели, – подхватил Николай Иванович. – Я приехал туда в феврале третьего года в барашковой скуфейке, и на мою шапку мальчишки на улице пальцем указывали и кричали: «Перс! Перс!» А здесь это удивительно.

– Да, нигде за границей духовенство в своем поповском платье не ходит, – прибавила Глафира Семеновна.

– А здесь, у турок, каждый чужой человек как хочешь молись, какую хочешь церковь или синагогу строй и никому дела нет, – продолжал рассказывать проводник. – Тут и греческого ортодокс церкви есть, есть и армянского церкви, есть католического, протестантского, еврейского синагоги, караимского синагоги, церкви от ваших раскольники, церкви английского веры. Какой хочешь церкви строй, какой хочешь поп приезжай, в своей одежде гуляй – и никому дела нет.

И точно, в конце моста показались католические монахини в своих белых головных уборах, с крестами на груди. Они вели девочек, одетых в коричневые платья, очевидно воспитанниц какого-нибудь католического приюта или училища. Увидали супруги и греческого монаха в черном клобуке и с наперсным крестом на шее. С ним шел служка в скуфье и подряснике. Еще подальше шел католический монах в черном и в длинной черной шляпе доской. Видели они монаха и в белом одеянии с четками на руке.

– Удивительно, здесь свобода духовенству! – воскликнула Глафира Семеновна.

Экипаж стал съезжать с моста. Его окружили три косматые цыганки в пестрых лохмотьях, с грудными ребятами, привязанными за спинами, протягивали руки и кричали:

– Бакшиш, эфенди, бакшиш!

Одна из цыганок вскочила даже на подножку коляски.

– Прочь! Прочь! – махнул ей рукой Николай Иванович.

Дабы отвязаться от них, проводник кинул им на доски моста медную монету. Цыганки бросились поднимать монету.

Экипаж въехал на берег Галаты.

Здесь все перемешалось

– Вот уж здесь европейская часть города начинается, – сказал проводник Нюренберг, когда экипаж свернул на набережную. – Галата и Пера – это маленького Париж с хорошего куском Вены. В гостиницу, в магазин, в контору или в ресторан и в кафе войдете – везде по- французски или по-немецки разговаривают. Но большего часть – по-французски. Тут есть даже извозчиков, которые по-французски понимают, лодочники и те будут понимать, если что-нибудь скажете по-французски. Совсем турецкого Париж.

– А по-русски понимают? – спросил Николай Иванович проводника.

– От лодочников есть такого люди, что и русского языка понимают. Галата и Пера – весь Европа. Тут на всякого язык разговаривают. Тут и англичанский народ, тут итальянского, тут и ишпанского, и датского, и голандского, и шведского, греческого, армянского, арабского. Всякого язык есть.

От самого моста шла конно-железная дорога с вагонами в один ярус, но в две лошади, так как путь ее лежал в гору. Вагоны были битком набиты, и разношерстная публика стояла не только на тормозах, но даже и на ступеньке, ведущей к тормозу, цепляясь за что попало. Кондуктор безостановочно трубил в медный рожок.

– Смотри, арап, – указала Глафира Семеновна мужу на негра в феске, выглядывающего с тормаза и скалившего белые, как слоновая кость, зубы.

– О, здесь много этого черного народ! – откликнулся проводник. – У нашего падишах есть даже целого батальон черного солдатов. Черного горничные и кухарки… и няньки также много. Самого лучшего нянька считается черная. Да вон две идут, – указал он.

И точно, по тротуару, с корзинками, набитыми провизией, шли две негритянки, одетые в розовые, из мебельного ситца, платья с кофточками и в пестрых ситцевых платках на головах, по костюму очень смахивающие на наших петербургских баб-капорок с огородов.

К довершению пестроты, по тротуару шел, важно выступая, босой араб, весь закутанный в белую материю, с белым тюрбаном на голове и в медных больших серьгах.

Дома на набережной Галаты были грязные, с облупившейся штукатуркой и сплошь завешенные вывесками разных контор и агентств, испещренными турецкими и латинскими надписями. Кое-где попадались и греческие надписи. Глафира Семеновна начала читать фамилии владельцев контор, и через вывеску начали попадаться Розенберги, Лилиентали, Блуменфельды и иные «берги», «тали» и «фельды».

– Должно быть, все жиды, – сказал Николай Иванович и крикнул проводнику: – А евреев здесь много?

– О, больше, чем в российского городе Бердичев! – отвечал тот со смехом.

– А вы сами еврей?

– Я? – замялся Нюренберг. – Я американского подданный. Мой папенька был еврей, моя маменька была еврейка, а я свободного гражданин Северо-Американского Штаты.

– А я думал – русский еврей. Но отчего же вы говорите по-русски?