В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Это была идея сознания как «хиазма». Слово «хиазм» происходит от греческой буквы «хи», которая пишется как χ, и означает форму перекрещивания. В биологии оно обозначает пересечение двух нервов или связок. В языке это риторический прием, когда одна фраза противопоставляется другой, инвертирующей те же самые слова, как, например, когда Джон Кеннеди сказал: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спросите — что вы можете сделать для страны», или когда Мэй Уэст сказала: «Дело не в мужчинах в моей жизни, а в жизни моих мужчин». Переплетение фигур напоминает две руки, хватающие друг друга, или то, как шерстяная нить петляет назад, чтобы захватить себя в вязальном стежке. Как выразился Мерло-Понти, «держащий держит».

Таким для него был идеальный способ осмыслить связи между сознанием и миром. Одно сцепляется с другим, словно перекрещивающиеся звенья вязания. Таким образом, я могу видеть вещи в мире, но я также могу быть видимым, потому что я сам сделан из вещей мира. Когда я прикасаюсь к чему-то рукой, эта вещь сама прикасается к моей руке. Если бы это было не так, я не мог бы ничего ни видеть, ни осязать. Я никогда не заглядываю в мир из безопасного места за его пределами, как кошка, заглядывающая в аквариум. Я сталкиваюсь с вещами, потому что они сталкиваются со мной. Он писал: «Как будто наше видение формируется в сердце видимого или будто между ним и нами существует такая же близость, как между морем и берегом».

Традиционная философия не имеет названия для этой «видимости», пишет Мерло-Понти, поэтому он использует слово «плоть», в значении гораздо большем, чем просто физическая субстанция. Плоть — это то, что мы разделяем с миром. «Это наматывание видимого на видящее тело, осязаемого на осязающее тело». Именно потому, что я плоть, я двигаюсь и реагирую на вещи, наблюдая за ними. Именно это заставляет меня «следить глазами за движениями и контурами самих вещей».

К моменту написания этих работ Мерло-Понти доводит свое желание описать опыт до границ того, что может передать язык. Как и в случае с поздним Гуссерлем, или Хайдеггером, или Сартром в его книге о Флобере, мы видим философа, отплывающего так далеко от берега, что мы едва можем угнаться. Эммануэль Левинас тоже уходил на задворки, в конце концов становясь непонятным для всех, кроме самых терпеливых посвященных.

Мерло-Понти, погружаясь в таинственное, все ближе подходит к основам жизни: к акту поднятия стакана и питья или к покачиванию ветки, когда птица улетает. Вот что его удивляет, и для него не может быть и речи о том, чтобы отмахнуться от этой загадки, «решив» ее. Задача философа состоит не в том, чтобы свести таинственное к четкому набору понятий или смотреть на него в благоговейном молчании. Она заключается в том, чтобы следовать первому феноменологическому императиву: идти к самим вещам, чтобы описать их, пытаясь «строго выразить словами то, что обычно не выражается словами, то, что считается невыразимым». Такая философия может рассматриваться как форма искусства — способ делать то, что, по мнению Мерло-Понти, делал Сезанн в своих картинах повседневных предметов и сцен: брать мир, обновлять его и возвращать почти без изменений, не считая того, что теперь он был замечен. Как он написал о Сезанне в прекрасном эссе: «Для этого художника возможна только одна эмоция — чувство странного, и только одна лирика — лирика постоянного возрождения существования». В другом эссе он пишет о том, как писатель эпохи Возрождения Мишель де Монтень положил в основу человеческого существования «не самоудовлетворенное понимание, а сознание, пораженное самим собой». То же самое можно сказать и о самом Мерло-Понти.

Когда в 1952 году Мерло-Понти стал главой философского факультета Коллеж де Франс, журналист L’aurore использовал этот случай, чтобы высмеять экзистенциализм, намекнув на его популярность в джаз-клубах: «Это всего лишь способ танцевать буги-вуги мозгами». Как оказалось, у Мерло-Понти тоже было чутье на буги-вуги. Будучи самым академически выдающимся из мыслителей Левого берега, он также был их лучшим танцором: Борис Виан и Жюльетта Греко отмечали его талант.

Движения Мерло-Понти в стиле джайв и свинг прекрасно сочетались с общей городской манерой поведения и совершенной непринужденностью в компании. Он предпочитал хорошую, но не кричащую одежду; любил английские костюмы за их высокое качество. Много работал, но каждый день посещал кафе района Сен-Жермен-де-Пре неподалеку от дома и регулярно заходил туда выпить утренний кофе — обычно к обеду, так как не любил рано вставать.