В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

На деле Мерло-Понти был почти уникален в среде экзистенциалистов тем, что не испытывал подобных приступов беспокойства или тревоги. Это было важным отличием между ним и невротиком Сартром. Мерло-Понти не преследовали омары, он не боялся каштановых деревьев, его не преследовала мысль о том, что другие люди смотрят на него и фиксируют на нем свой осуждающий взгляд. Скорее, для него чужой взгляд и тот факт, что на нас обращают внимание, как раз и вплетают нас в мир и придают нам человечность. Сартр признавал это переплетение, он также признавал важность тела, но все это, похоже, заставляло его нервничать. В работах Сартра постоянно идет какая-то борьба — против фактичности, против того, чтобы его поглотил зыбучий песок Бытия, и против власти Другого. Мерло-Понти не ведет такой борьбы и, кажется, не боится раствориться в Другом словно в киселе или паре. В «Видимом и невидимом» он дает нам весьма отличные от сартровских описания эротических контактов, описывая, как одно тело обнимает другое, «неустанно формируя руками странную статую, которая, в свою очередь, отдает все, что получает; тело теряется вне мира и его целей, очарованное уникальным занятием — парить в Бытии с другой жизнью».

Сартр однажды заметил, говоря о разногласиях, возникших между ними по поводу Гуссерля в 1941 году: «Мы с удивлением обнаружили, что наши конфликты порой проистекали из нашего детства или восходили к элементарным различиям наших организмов». Мерло-Понти также сказал в одном из интервью, что работы Сартра казались ему странными не из-за философских различий, а из-за определенного «реестра чувств», который он не мог разделить, особенно в «Тошноте». Их различия были связаны с темпераментом и с тем, как они воспринимали мир.

Они также различались в целях. Когда Сартр пишет о теле или других аспектах опыта, он, как правило, делает это для того, чтобы донести другую мысль. Он мастерски передает грацию официанта в кафе, скользящего между столиками, наклоняющегося под нужным углом, управляющего подносом с напитками в воздухе на кончиках пальцев, — но все это он делает для иллюстрации своих идей о недобросовестности. Когда же Мерло-Понти пишет об искусном и грациозном движении, он имеет в виду само движение. Это то, что он хочет понять.

У Мерло-Понти еще меньше общего с Хайдеггером, если не считать того, что они ставят во главу угла бытие-в-мире. Хайдеггер подмечает ряд телесных переживаний, таких как забивание гвоздя, но ему нечего сказать о других видах физических ощущений в теле Dasein. Он вообще избегает двусмысленных сфер. Он утверждает, что смысл бытия Dasein лежит во времени, но при этом избегает темы развития вообще. Он не говорит нам, может ли существовать детское Dasein, только что открывшее свой первый «просвет», или Dasein с прогрессирующей болезнью Альцгеймера, от которого лес «уходит». Животных он отбрасывает как неинтересных существ, которые не могут создать собственный «мир» или имеют лишь обедненный мир. Исследователь Хайдеггера Ричард Полт перечислил целый ряд вопросов, которые Хайдеггер не задает: «Как развивалось Dasein? Когда плод или новорожденный входит в состояние Dasein? Какие условия необходимы в мозге для того, чтобы Dasein имело место? Могут ли другие виды быть Dasein? Можно ли создать искусственное Dasein с помощью компьютера?» Хайдеггер избегает этих двусмысленных зон, потому что считает их «онтическими» вопросами, достойными рассмотрения такими дисциплинами, как психология, биология и антропология, — не благородной философией.

Мерло-Понти таких различий не делает. Грани и тени дисциплины интересовали его больше всего, и он приветствовал все, что могли бы внести исследователи онтического. Он исследовал людей — существ, непрерывно меняющихся с самого рождения; он хотел знать, что происходит, когда теряются способности или когда люди получают травмы и повреждения. Отдавая приоритет восприятию, телу, социальной жизни и детскому развитию, Мерло-Понти собрал обычно далекие от философии темы и поставил их в центр своей мысли.

В своей инаугурационной лекции в Коллеж де Франс 15 января 1953 года, опубликованной под названием «Похвала философии», он отметил, что философы должны заниматься прежде всего тем, что в нашем опыте неоднозначно. В то же время они должны ясно мыслить об этих двусмысленностях, используя разум и науку. Так, он говорил: «Философа отличает то, что он одновременно обладает пристрастием к доказательствам и склонностью к двусмысленности». Между ними необходимо постоянное движение — своего рода раскачивание, «которое без остановки ведет от знания к незнанию, от незнания к знанию».