В когтях неведомого века

Сердобольный д'Арталетт сражался за жизни мучеников, как лев, сумев благополучно заменить семи из десяти смертников близкое знакомство с палаческим мечом, достоинства которого вчера так смаковал монарх, на глубокие подвалы, насыщенный солями воздух которых действовал благотворно на слабые легкие и еще более хорошо — на длинные языки без костей и склонные к клептомании руки. Однако по делам у троих оставшихся он не выступил бы адвокатом ни за какие коврижки. Первый негодяй штамповал в подземельях своего замка фальшивые монеты, подрывая экономику страны. Второй был уличен в педофилии. Третий же, самый циничный и извращенный, предложил королю проект приватизации всего государственного имущества в пятилетний срок, для чего планировал продавать населению специальные «выкупные билеты», каждый из которых в конце концов должен был принести его обладателю аж две коровы, лошади или кареты на выбор.

Этого третьего, маркиза Анатоля де Борис, носящего среди близких милое прозвище «Les renards roux»[86], Жора предложил посадить на кол, причем потолще и без смазки, дабы помучился подольше, а король выступил со встречным предложением: разорвать четырьмя лошадьми-тяжеловозами на части. К глубочайшему сожалению обоих, подобные наказания, восходящие к расцвету монгольского владычества, не так давно были признаны Советом Европы в свете новых общечеловеческих ценностей негуманными и запрещены в королевстве повсеместно. С грустью сошлись на колесовании мерзавца и немного оттаяли сердцем, лишь перечисляя мучения, которым можно будет его подвергнуть предварительно. Король настаивал на «Железной деве» и «испанских сапогах», но Арталетов предпочитал пытку более жестокую: запереть приговоренного в королевской казне с завязанным ртом и скованными руками, чтобы он испытал поистине Танталовы[87] муки при виде золота, которое абсолютно невозможно украсть.

Стоит ли упоминать о том, что престарелого барона де Кавальяка, прежнего коменданта Бастилии, которого король уже отправил подлечиться в самый глубокий подвал лет на двадцать (то есть не только пожизненно, но еще и с надбавкой), наш герой, в пику самоуверенному герцогу Домино, послал на растерзание кровожадным «крупье», да еще уговорил короля дать старику на дорогу приличную сумму, дабы дикари имели возможность обчистить его до нитки самым изощренным способом.

Осужденных на виселицу отправляли прокладывать дороги, каторжан-галерников — сажать виноградники, приговоренных к публичной порке плетьми — строить дома и рыть канавы… Словом, король покинул своего друга, утомленного его присутствием и непривычным, но весьма милосердным занятием, только после обеда.

Жаль, что выспаться вволю Арталетову все же не пришлось…

* * *

Едва дверь за Генрихом, восстановившим свое обычное приподнятое настроение и весело насвистывающим что-то бравурное, затворилась, стих шум от пробуждения отеческими пинками дрыхнувших на посту гвардейцев-бодигардов и Георгий завалился на свое скорбное ложе с целью перехватить сотню-другую минут крепкого сна до ужина, как снова раздался стук — вежливый, но настойчивый.

— Да-да! — раздраженно ответил Жора, когда в дубовые доски постучали третий раз. — Войдите! Не заперто!

— Извините… — В узкую щель просунулось предупредительное личико заместителя коменданта Бастилии Шатильона. — Вы не очень заняты, месье д'Арталетт?

— Нет, дружище, до вечера я совершенно свободен, — радушно ответил наш герой в манере виннипуховского друга Пятачка, хотя, признаться, с удовольствием перенес бы визит тюремного начальства на другое время. — Проходите, присаживайтесь, чувствуйте себя как дома…

Вероятно, на физиономии Арталетова было чересчур красноречиво написано продолжение присказки: «… но не забывайте, что вы — в гостях!», потому что «замком» вежливо отклонил предложение, оставаясь на восемьдесят процентов в коридоре.

— Знаете ли, — замялся он, не зная, куда деть глаза и еще более — руки, — я, вообще-то, за вами…

«Неужели прямо сейчас… — опустилось все внутри у “колдуна”. — Вот тебе и вздремнул после обеда!..»

— Зачем?

— Ну-у… Велено вас сопровождать в одно помещение.

«Фу-у-у!.. — перевел облегченно дух Георгий. — В помещение — не на площадь, следовательно, еще потопчем землю-матушку…»

— Ведите, — великодушно разрешил он, поднимаясь с постели и застегивая пуговицы на колете, до этого по-гусарски распахнутом на груди.

Оказалось, что в коридоре его поджидал почетный конвой из четырех алебардщиков в надраенных по такому случаю кирасах и шлемах и целых восьми тюремщиков в черных одеяниях. Это впечатляло, потому что, насколько Жора знал из книг и дворцовых сплетен, даже государственным преступникам, обвинявшимся в злоумышлении на жизнь царствующих монархов, полагалась только половина подобной свиты.

Д'Арталетт приосанился, заложил руки за спину и, окруженный каре из охранников, отправился вслед за надутым, как индюк, месье Шатильоном. Дорога намечалась долгая, до смерти захотелось схулиганить, и Жора затянул, немного подкорректировав содержание, жалостливую песню:

По харчевням я долго скитался,